Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера. Сборник

Вокруг этих подмостков те же пять шестов с рожами, а у очаровательных павильонов Аничкова сада, который был открыт, по забору и к пьедесталам воинов пришпилена серия столь же идиотских, как и те, что на Дворцовой площади, кубофутуристических плакатов, трактующих тему Займа, а частью «просто художественных». Перед самым подъездом Александрийского театра довольно большая, плохо сколоченная и отчасти задрапированная трибуна. Над ней велум. Очевидно, здесь должен к вечеру играть оркестр. Все в характере «готических» постановок Шервашидзе. Под колоннами балкона три рожи, посреди – род Клаудера[143], протягивающего вперед ладони с золотыми монетами, по бокам – два хищника-филистера, сжимающих в своих руках мешки (очевидно, тоже с золотом).

      Укажу еще, что перед Казанским собором стояли две статуи: какая-то женщина с ребенком и несуразно длинной рукой, выражающей жест отчаяния (это должно было выражать «Бедную Бельгию», которой нельзя же не помочь), и какой-то «подлец германец», которого нужно к ней приладить сзади, но который, к счастью, развалился. К вечеру его уже убрали совсем. Не более достойным представилось и само зрелище процессии. Десять или двадцать грузовиков, увешанных тряпками, бумажными и московскими платками, два придворных экипажа (бедные лошади!), одна тройка, один отдельный омнибус, в дверях которого стоял сам Лунин, и человек 30 верхами (мы уже не застали казаков, которые сопровождали вначале процессию и которые, говорят, придавали ей более живописный вид). Разъезжали взад и вперед по Невскому грузовики и экипажи, наполненные расфуфыренными в театральные тряпки и размалеванные идиотами (среди них я издали узнал Кругликову) бойскаутами и солдатами. У Думы один из таких грузовиков остановился, и с него продавали с аукциона скверный портрет Керенского, но без всякого успеха.

      К счастью, дивное солнце и розовые облака на высоком небе до такой степени тешили душу, что и вся эта пошлятина не вызывала злобы. Скорее, было даже весело глядеть на то, как оскандалился наш брат художник и как буржуй терпел этот «беспорядок», допущенный им для «благородной» цели.

      <…>

      <8 июня (26 мая)>

      9 июня (27 мая). Суббота. <…>

      На ограде Аничкова дворца все еще болтаются рваные тряпки «футуристов». Рибо¹⁴¹ произнес в Париже циничную в своем издевательстве над Россией речь. Акица в негодовании. Я же за последнее время ко всему равнодушен, – все равно должна совершиться стихийная трагедия, и каков будет ее исход, никто сейчас сказать не может. Говорят, приехавший на днях Луначарский¹⁴² жаждет со мной встретиться.

      Я очень смущен тем, что не имею настоящего представления об этом «великом человеке». <…>

      10 июня (28 мая). Воскресенье. Обед с Набоковым откладывается из-за отъезда на Валдайские высоты Акицы. В 12 ч. собрались вдвоем с ней в Академию художеств для подачи своих голосов по городским выборам, но, дойдя до Большого проспекта, решили вернуться; я – по ощущению своей неправоты принимать

143

Так у автора дневника.