Смех сквозь слезы. Чичер Колымский

лю воткнул в землю, осенью – телега выросла. Это в материальном плане. А уж про духовный и говорить не приходится. Вспомните хотя бы того же Митрофана Пятницкого. Свой знаменитый хор он собирал в наших краях. У нас в каждом дворе поют. Говорок наш к этому располагает. Говорок певучий, поэтический. Звучит примерно так (муж жене ночью спросонок):

      – Манькя-яя глянькя-яя, чтой-та шуршить. Не сынок ли Федя на машине к нам едя-яя?

      – Будя табе! Скажешь тожа-аа…Эт вить мышонок твой ботинок гложа-аа.

      Очень ладный говорок. Оттого, наверное, у нас частушку сочинить проще простого: был бы повод, хотя бы махонькая зацепка.

      Как-то мой дядя с приятелем (они тогда ещё парнями были) под семиструнку репетировали частушки для концерта художественной самодеятельности. Репетируют, а по радио в известиях передают: «В Советском Союзе запущен спутник с собачкой на борту». Дядин приятель тут же подхватил:

      «До чего дошла наука!

      В небесах летает сука»

      В общем, вы поняли, в каких краях я родился. Куда не кинь – сплошные таланты. Через правое плечо плюнешь, – попадёшь в поэта; через левое – в композитора. Как ни крутись, даже если ты и не хочешь, – ты обречён быть талантом. Лично мне жизнь сулила быть знаменитым поэтом, но одна заковыка помешала этому.

      Уже в начальных классах я стал сочинять стихи. Плохие ли, хорошие ли – судить не берусь. Сочинил как-то очередные стихи, переписал их на чистый лист и решил послать в «Пионерскую Правду». Послать- то можно, только сначала кто бы ошибки в них исправил. (Грамотей-то я до сих пор никудышный!) На перемене между уроков шмыгнул в кабинет директора.

      – Стихи!.. Это хорошо, – одобрил меня Ким Григорьевич, директор наш. – Стоящее дело! Не всё же баклуши бить целыми днями. – Помолчав немного, читая стихи, добавил, – иди, я проверю ошибки и принесу.

      На уроке математики он вошёл в наш класс. Видать Судьба так распорядилась, что речь о моих стихах зашла именно на математике. Перед этим уроком на большой перемене со мной произошёл инцидент, о котором читатель узнает чуть позже.

      Как только Ким Григорьевич вошёл в наш класс, у меня где-то под ложечкой сразу похолодело, словно я мороженного переел. Нутром почувствовал, – не ко времени я затеял дело со стихами. Нужно было денёк, другой погодить. Говорить о моих стихах на математике при учителе Иван Михалыче?!? У этого человека не язык, а бритва, – не почувствуешь, как обреет под ноль (хвать, хвать, а ты уже лысый!). Нет, не ко времени я со своими стихами.

      – Ребятки, – между тем, обратился к нам Ким Григорьевич. Жестом руки успокоил учеников, давая понять, чтобы мы садились. – Я всегда считал, и буду считать, что вы замечательные люди, – директор наш был слегка романтик. В своих речах любил «подъезжать» издалека. – Не знаю, кто кем из вас станет, но уже сейчас некоторые, сидящие среди вас… – и так далее и тому подобное говорил директор. Прочитал стихи, не называя автора. Сказал по поводу газеты. В классе воцарилась тишина. Иван Михалыч, от удивления уронил на пол деревянный циркуль, глядя на директора не мигающим взглядом. Вскоре ребята оживились, кто-то даже захлопал в ладоши, стали оборачиваться друг на друга, искать глазами, кто бы мог написать стихи. Под одобряющие голоса класса Ким Григорич назвал-таки автора, то есть меня.

      Последние слова, будто электрическим током выпрямили сутулую фигуру Ивана Михалыча. Он круто изменился в лице. Подошёл к директору, взял листок со стихами. Он не читал их, а медленно и основательно обнюхивал каждый уголок бумаги, вертел в руках лист и так, и эдак и снова обнюхивал. Поведение учителя математики заворожило ребят. Директор застыл в немой позе.

      – Нет! – покачивая отрицательно головой и продолжая обнюхивать лист бумаги, произнёс Иван Михалыч. – Эти стихи…нюххх- нюххх… не напечатают… нюххх-нюххх… в газете…

      – Почему? – спохватился директор, забрал у Ивана Михалыча стихи и тоже стал принюхиваться к бумаге в явном недоразумении. А учитель математики, как всегда в таких случаях, чтобы не заметили на его лице чудачество, отвернулся к доске, стал рисовать циркулем геометрические фигуры. Мол, моя хата с краю, ничего не знаю, – судите сами.

      – Почему? – в недоумении твердил Ким Григорьевич. Ученики, как галчата, рты порасскрывали- ничегошеньки не понимают. Больше всех, конечно, переживал я… и не только по поводу стихов.

      Иван Михалыч, выдержав актёрскую паузу столько, сколько этого требовали обстоятельства, быстро метнулся от доски к столу.

      – Да потому, что вот! – он достал из своего портфеля пачку папирос «Север», со злобой кинул её на журнал. Все, кроме директора, знали, что это моя пачка «Севера», конфискованная Иван Михалычем только что на перемене. Пачка новенькая, не мятая, – всего одну папироску удалось мне выкурить из неё. Глядя на неё, я глотал слюнки, а учитель математики «резал правду- матку». – От его стихов за версту несёт куревом. – При этих словах учителя Ким Григорьевич стал тереть руками лицо, как это делают при насморке. Сразу принял сторону учителя, начал поддакивать ему, для убедительности приложился ещё раз носом к листу бумаги. За партой кто-то ехидно хихикнул в кулачок,