С медведем шутки плохи. Чичер Колымский

ком общежитии, что находилось рядом со стадионом. Из окон кухни общежития всегда потягивало изумительным запахом: кто-то тушёнку разогревал, кто-то «украинский борщ» стряпал, кто-то котлеты жарил. Выдержкой нужно было обладать железной, чтобы сидеть вот так на цепи и глотать слюнки! Мишутка и на бок ложился и отворачивался, а куда от запаха денешься?! Волей- неволей его душа по кастрюлям шастала. Он спал и видел во сне, как только сорвётся с привязи, в первую очередь пойдет по запаху и уж точно наестся вдоволь. Ждал, когда перетрётся капроновая верёвка, связывавшая цепь с металлическим прутом, вколоченным в землю. Ждал больше месяца, с того самого момента, когда его, двухгодовалого пестуна геологи подобрали у медвежьей берлоги. Медведица с не родившимся медвежонком подохли. Та же участь ждала и пестуна: он был худ, еле ковылял. Банку тушёнки он просто проглотил, без жестянки, конечно. Провизия у геологов вся на счету и лишний рот медвежонка оказался, действительно, лишним. Однако, ослабевшего Мишутку жалко было бросать на произвол судьбы. Отправили «доходягу» в посёлок, чтобы всем миром с месячишко подкормить, не дать ему погибнуть. Какой погибнуть! (Кормили все: и стар, и мал). Через пару недель «ходячая смерть» (так окрестили вначале медвежонка) вымахал в полугодовалого телёнка, – шерсть лоснилась, маленькие чёрненькие глазки плутовато поблёскивали, слегка слезились, оставляя следы на смешной мордочке.

      Мишутка был непоседлив, оттого-то, наверное, капроновая верёвка не протянула и месяца, оборвалась, предоставив медвежонку полную свободу действий. В первую очередь он поспешил утешить свою душу относительно кухни и кастрюль. Говорят, язык до Киева доведёт. Мишутка не владел языком, зато имел отличный нос, который лучше всякого компаса привёл его к дверям общежития. Косолапому крепко мешала цепь, тянувшаяся за ним хвостом. Но что поделаешь?! У медведя, к сожалению, отсутствовали карманы, куда бы он мог положить эту злосчастную цепь. Пришлось волочиться с нею по деревянным ступенькам на второй этаж (кухня как раз там находилась).

      Был воскресный день. И молодухи, и замужние женщины поджидали «коробейников» (так они звали челноков, привозивших японскую парфюмерию). Кто на кухне кашеварил, кто в комнате занимался своим делом. Услышав возню на лестнице, повыскакивали все в коридор, желая видеть коробейников. Шум цепи по деревянным ступенькам озадачил девчат: уж больно неприятный, – так стучат мёрзлые комки по крышке гроба. Подумать только – мурашки по телу! А тут вот он – вваливается медведь! У страха глаза велики! – из медвежонка он уже превратился в огромную зверюку. (Раскормили на свою шею!) Бабы врассыпную, подняли визг, словно их собираются резать.

      Мишутка: «ню-хх», «ню-хх», – по запаху, по запаху длинным коридором держал курс на кухню. Не так был страшен сам «гость», как звон его цепи: будто гроб в могилу опускают. «Ка-араул! Живьём хоронят» – крикнула с перепугу какая-то женщина, запирая кухонную дверь на швабру. Да разве этим удержишь косолапого! Рванул лапищей за дверное полотно-, швабра пополам, а дверная ручка по полу загромыхала: «Тра-а-а-аах!»– и вот он, голубчик уже орудует кастрюлями и поварёшками. Женщины вскочили на подоконники, визжат. А медведь – знай себе страху нагоняет, гремит пустыми тазиками, вёдрами: «Где котлеты? Где мясо?». Чем бы всё закончилось неизвестно. Выручила бабка Лукерья.

      «Пошла плясать бабушка Лукерья. На главе нету волос, на втыкала перья».

      К слову сказать, именно этой частушкой, пропустив граммульку, другую, бабка Лукерья частенько начинала свои нередкие праздники. А уж когда она двигала «ноженькой» сорокового размера, стараясь выразить в танце согласие своей души и тела, то двухэтажное общежитие ходуном ходило, напоминая павильон мотогонок по вертикали. Крепкая баба! Ногой лупила хлеще мерина. Её муж Родион частенько жаловался, прихрамывая сразу на обе ноги.

      Бабка Лукерья, как раз выходила из своей комнаты, когда начался хипиш с медведем. С пустой кастрюлей и половником в руках шла на кухню «насыпать борща» (он стоял в холодильнике) и погреть его на плите. А так как бабка Лукерья «работала за двоих, а ела за троих», то кастрюльку держала в руках не совсем маленькую. Тут ей под руку подвернулся непрошенный гость, порядком убедившийся, что котлеты на полу не валяются, в помойных вёдрах и пустых баках не лежат. Пока он кумекал да гадал, где бы им быть, бабка Лукерья, не будь дурой, накинула кастрюлю ему на бестолковку и давай лупцевать по ней половником, а пинками, – в бочину, в бочину. Тут разве до борща или котлет?! Накиньте-ка себе кастрюлю, да постучите по ней половником. Ну, каково? Сразу «крыша» едет. Вот и медведю «эта тёмная» показалась адом кромешным. Понял он, – ему с людьми не по пути, – лапы в руки и дёру! и скрылся в неизвестном направлении.

      2. След в след

      Осенью поехали мы за Бурхалу на открытие утиной охоты. Край тихий, не пуганый. На сотни километров ни единой души. До вечерней зорьки оставалось время, решили «погонять чаи». Борис, мой приятель, бывал не раз в этих местах, я же – впервые.

      – Вот там на поляне кострище, – слезая с мотоцикла, показал он в сторону строевого леса. – Можно развести костёр. Оставили мотоцикл в кустах, нашли это кострище. Расположились на старых поваленных деревьях. Несколько минут – и котелок запел нам ту песню,