Вина. Виктор Викторович Улин

одного: смерти. Смер-ти !!!

      Среди немцев возникло тревожное шевеление.

      – Политрук ! – приказал старший лейтенант. – Переведи этим все, что я сказал, едрена мать ! Скажи им, что они курвы и будут расстреляны немедленно за преступления перед советскими людьми!

      Оберфюрер, внимательно прислушивавшийся к речи старшего лейтенанта, вдруг выдвинулся вперед и просипел на достаточно хорошем русском языке:

      – Вы не можете иметь права нас расстрелять ! Вы, жалкий капрал. Я есть генерал оберфюрер СС. И не подлежу воле всякой солдатни, а военный трибунал. Мы военнопленные. Вы тем самым будете нарушать международный конвенция!

      – Конвенция ?! – заорал Неустроев так, будто немцы могли понять его сходу. – Солдатня?! Генерал?! Я не капрал, я старший лейтенант Рабоче-крестьянской Красной Армии. А вот ты гнида. И тебя следовало бы подвесить за ноги над огнем и живого изжарить. Как вонючего кабана. Но ладно. Я облегчу твою участь.

      Мгновенным, неуловимым движением Неустроев поднял автомат и выстрелил один раз. Оберфюрер свалился, как мешок. Между его глаз чернела аккуратная дырка.

      – Что вы себе позволяете! – фальцетом закричал Одинцов. – Кто вам позволил расстреливать пленных?!

      – Это не пленные ! Это вообще не люди ! Даже не звери – звери не бывают такими жестокими ! Это выродки ! Которые не имеют права ходить по той земле, где ходили убитые вами люди, лишнюю секунду.! Я, гвардии старший лейтенант Рабоче-крестьянской Красной Армии Федор Неустроев, приговариваю вас к смертной казни !

      Одинцов молчал. Что-то неясное поднималось внутри.

      – Переводи, политрук, мать твою !!! Слово в слово !– грозно заорал Неустроев. – Вы будете расстреляны. Хотя вас стоило живьем четвертовать! И бросить вон тем собакам!!!

      Одинцов наконец начал переводить. Чужим, севшим голосом бросал в воздух сухие немецкие слова.

      – За Родину ! За Сталина ! За торжество идей коммунизма ! Пр-риговор пр-ривести в исполнение ! – выкрикнул Неустроев и яростно обернулся к бойцам. – Р-ротааааа!

      Автоматы черно блеснули на солнце. С леденящей душу синхронностью грохнули передергиваемые затворы.

      – Я повторяю свой протест против расстрела военнопленных, несмотря на их очевидную вину, – деревянно выдавил Одинцов. – И буду вынужден подать рапорт начальнику политотдела дивизии…

      – Ра-порт ? – непонимающе переспросил старший лейтенант, скосив на него налитые злобой глаза. – Аа, рапорт…

      Он замолчал, о чем-то раздумывая. Рука его, уже вскинутая для команды «огонь», замерла, повисла в воздухе. Потом медленно опустилась. Изменившись лицом, он обернулся к бойцам:

      – Отставить.

      По шеренге прошел шелест. Автоматы качнулись, но черные стволы их по-прежнему смотрели на сбившихся в кучу эсэсовцев.

      – Отставить ! – повторил Неустроев. – Не слышали команды ?!

      Никто ничего не понимал. Немцы заволновались, видимо, истолковав колебания