Линкольн в бардо. Джордж Сондерс

потрохами, прикрепленными проволокой к шкуре, словно громадные ярко-красные гирлянды; фазаны и селезни висели головами вниз с крыльями, распростертыми с помощью провода в фетровой обмотке, обмотка подбиралась в цвет соответствующим перьям (это они сделали очень умело); по обе стороны двери стояли поросята, а на них, словно маленькие всадники, сидела дичь, все это украшено зеленью и обвешано свечами. На мне было белое. Я была хорошенькой девочкой в белом, длинная коса висела сзади, и я специально покачивала ею, вот так. Мне не хотелось уходить, и я стала беситься. Папа, чтобы меня успокоить, купил оленя и позволил мне помочь ему привязать его к задку нашей телеги. У меня и теперь это перед глазами: деревня остается позади в предвечернем тумане, с безжизненного оленя капает кровь, оставляя след, на небе мерцают звезды, бегут ручейки и журчат под нами, когда мы проезжаем по стонущим мостикам из свежесрубленных деревьев, мы едем домой мимо собравшихся…

                    джейн эллис

      Кхе-кхе.

                    миссис абигейл бласс

      Я чувствовала себя новым видом ребенка. Не мальчиком (совершенно точно), но и не (обычной) девочкой. Представительницы облаченной в юбочки расы, вечно вертящиеся вокруг сервировочного столика, не имели ко мне никакого отношения.

      Понимаете, я вынашивала такие огромные надежды.

      Мир казался таким безграничным. Я собиралась побывать в Риме, Париже, Константинополе. Я воображала подпольные кафе, где мой друг (красивый, щедрый) и я сидим у влажной стены и обсуждаем… всякое. Глубокие вещи, новые идеи. Загадочные зеленые огни светятся на улице, море поблизости плещется у грязных покосившихся причалов; происходит смута, революция, в которой мы с другом должны…

      Но, как нередко случается, мои надежды… не осуществились. Мой муж не был ни красив, ни щедр. Он был зануда. Со мной он не был груб, но и нежности я от него не видела. Ни в Риме, ни в Париже, ни в Константинополе мы не побывали, только ездили бесконечно туда-сюда, до Фэрфакса к моей престарелой матери и обратно. Он, казалось, не замечал меня, но только предпринимал попытки владеть мной; он шевелил своими тараканьими усами, каждый раз когда находил меня (а находил он меня часто) «глупой». Я говорила что-нибудь, на мой взгляд, верное и важное, касательно, например, его неспособности продвинуться в профессии (он был нытиком, всегда воображал себя жертвой какого-нибудь заговора, и, видя презрение к себе, вступал в очередную пошлую свару и вскоре оказывался за дверями). Но он только шевелил усами и объявлял мои слова «женским взглядом на вещи» и… больше ничего. Он пропускал мои слова мимо ушей. Послушать, как он хвастался, говорил, какое впечатление произвел на какого-то мелкого служащего «остроумным» замечанием, тогда как я была там и слышала его замечание, видела, что этот служащий и его жена едва сдержались, чтобы не рассмеяться в лицо напыщенному маленькому ничтожеству, и это было… мучительно. Понимаете, я ведь была тем прекрасным ребенком в белом, Константинополь, Париж и Рим носила в сердце и не знала тогда, что принадлежу к «низшему виду», что я «всего лишь» женщина. А потом, как-нибудь вечером, стрелял в меня особым взглядом (я хорошо его знала, этот взгляд), который означал: «Подготовьтесь, мадам, вскоре я взгромозжусь на вас, сплошные бедра и язык,