Прыжок за борт. Джозеф Конрад

из залы суда, бесстрастно и многословно возражавший против обвинения во лжи. Затем мы заговорили почти одновременно.

      – Я вам докажу, что вы ошибаетесь на мой счет, – сказал он тоном, предвещающим кризис.

      – Понятия не имею, – заявил я.

      Он бросил на меня презрительный взгляд.

      – Теперь, когда вы видите, что я не из трусливых, вы пытаетесь вывернуться, – сказал он. – Ну, кто из нас трусливая тварь?

      Вот тут только я понял!

      Он всматривался в мое лицо, словно выискивая местечко, куда бы опустить кулак.

      – Я никому не позволю… – забормотал он.

      Да, это было страшное недоразумение; он выдал себя с головой. Не могу вам передать, как я был потрясен. Должно быть, мне не удалось скрыть своих чувств, так как выражение его лица чуть-чуть изменилось.

      – Боже мой, – пролепетал я, – не думаете же вы, что я…

      – Но я уверен, что не ослышался, – настаивал он и впервые, с начала этой сцены, повысил голос. Затем с оттенком презрения добавил: – Значит, это были не вы? Отлично, я найду того, другого.

      – Не глупите, – в отчаянии крикнул я, – это совсем не то!..

      – Я сам слышал, – повторил он с непоколебимым мрачным упорством.

      Быть может, найдутся люди, которые найдут смешным такое упорство. Но я не смеялся. О нет. Никогда не встречал я человека, который бы выдал себя так безжалостно, отдавшись вполне естественному порыву. Одно слово лишило его сдержанности, той сдержанности, которая для пристойности нашего внутреннего «я» более необходима, чем одежда для нашего тела.

      – Не делайте глупости, – повторил я.

      – Но вы не отрицаете, что тот, другой, это сказал? – произнес он отчетливо и не мигая глядел мне в лицо.

      – Нет, не отрицаю, – сказал я, выдерживая его взгляд.

      Наконец, он опустил глаза и посмотрел туда, куда я указывал ему пальцем. Сначала он как будто не понимал, затем остолбенел, и, наконец, на лице его отразилось изумление и испуг, словно собака была чудовищем, которое он увидел впервые.

      – Никто и не помышлял вас оскорблять, – сказал я.

      Он смотрел на жалкое животное, сидевшее неподвижно, как изваяние. Насторожив уши, собака повернула острую мордочку к двери и вдруг, как автомат, щелкнула зубами, целясь на пролетавшую муху.

      Я посмотрел на него. Румянец на его загорелых щеках внезапно потемнел и залил лоб до самых корней вьющихся волос. Уши его порозовели, и даже светлые голубые глаза стали темными от прилива крови к голове. Губы задрожали, словно он вот-вот разразится слезами. Я заметил, что он не в силах выговорить ни единого слова, подавленный своим унижением, быть может, и разочарованием, – кто знает. Возможно, он хотел потасовки, которой намеревался меня угостить, для своей реабилитации и успокоения? Кто знает, какого облегчения он ждал от этой драки? Он был так наивен, что мог ждать чего угодно, но в данном случае он совсем напрасно выдал себя с головой. Он был искренен с самим собой – не говоря уж обо мне – в своей безумной надежде