Август в Императориуме. Дмитрий Леонидович Лакербай

из которого недовольно выглядывают зелёные шевелящиеся усики – да, беспокойная жизнь на железной дороге!) и периодически сталкиваясь с вечно торопящимися и трубящими красно-угольными жуками-пожарниками (Дорогу! Дорогу! Горят банк, институт и 14 многоэтажек на 8 улицах!), бестолково снующими, как вращающиеся двери, мошками-авиетками (Ой! Нам сюда? Ой, нет! Нам отсюда!) и тяжело пикирующими мухами-бомбовозами (Ща прицелюсь и вдарю… Вот ща прицелюсь и вдарю…), на ходу перекладывая перед собой рельсы и раскланиваясь со встречными муравьями – ну точь-в-точь хмурыми рабочими с Грузового Двора; диспетчеры не успевают расчистить трассу шмелю-аэробусу, но его низкий мощный гул и сам просто сдувает задумчивые комариные геликоптеры. А ещё выше (в каком-то метре над землей), под сумрачно нависшими смугло-глянцевыми озерами лиственных туч, растерянно реет одинокими крыльями таинственный белый мотылек, где-то разминувшийся с возлюбленной и поэтому обречённый упасть в неведомый ручей и быть унесенным потоком. Он не отсюда, и ему нельзя помочь, даже наблюдая его гибель в разверзающейся пропасти лет… Горе тебе, если в твою жизнь однажды войдет Зацветающий Полдень! Зашумит ветер, всколыхнет пыльно-обморочную улочку ниоткуда набежавшая свежим шелестом зелено-золотая волна – и нет уже ни мотылька, ни Вселенной, лишь умерший телефон в руке да одиночество во веки веков…

      – И вот за этот потерянный рай и пришлось расплачиваться! После того как в камере сбежавшего Ийткулака нашли отрезанные пальцы веером и окровавленное собачье ухо, он поклялся отомстить! Адмирабли теперь боятся Пластрона как огня, а Омендант Мозес Богдан больше не кликушествует! – вернулся в сознание взволнованный голос Пончо.

      – А девчонка-то, девчонка! Надо же что удумала! – качал головой поражённый Лактанций.

      Вопросы застряли у Рамона в горле, потому что внизу раздался грохот и звон посуды, затем отчётливая ругань, крики женщин и быстро нарастающие звуки побоища.

      – Опять Шойхет с Абу-Хурайрой сцепились, недоноски несчастные! – взревел гостинщик, вскочив с неожиданной для человека в возрасте скоростью. В руке его мгновенно оказался пружиномёт с плоскими семенами Пластыря Боли⁵. – Я им сейчас устрою дискуссию по правилам ритуального забоя плачущих кошек Застиксии!

      Слушая его сбегающий топот по лестнице, Рамон почувствовал, что момент упущен, и сознался себе, что не особо и желает узнать, причем тут дочка Оменданта… Внизу раздавались рыки Лактанция, звонкие хлопки пружиномёта (видимо, дерущихся было больше), затем всё заполнили вой, стоны и проклятия раненых. Морщась от этой какофонии, Рамон кивнул Пончо:

      – Есть ещё что-то стоящее? Не история – новость!

      – А то! Эксклюзив! – Пофигист опять щегольнул словечком, но при этом понизил голос и оглянулся (ого, что-то серьёзное приберёг). – Ложу Привратников напротив Пустого Дворца знаешь? Набережная Тритона, где сейчас

5

Растение-животное из Сельвы. Прилепляясь к коже, семя тут же начинает прорастать примерно на сантиметр внутрь. Это длится минут пять, в течение которых жертва обычно вопит не своим голосом и катается по полу. Через несколько минут Пластырь Боли съеживается и отваливается, а жертву даже связывать не надо – ближайшие полчаса уходят на извлечение корней-жал и обработку маленькой (1–2 см в диаметре), но очень болезненной раны. Использованный Пластырь Боли – носитель зародышей взрослого цикла, от которых лучше держаться подальше… Полицейское и бандитское оружие, но дефицитно и применяется редко, к тому же бандитов, использующих его, преследуют до полного истребления. У Лактанция, видимо, были хорошие связи, раз он не боялся охранять таким способом свою собственность…