Ватага (сборник). Вячеслав Шишков

закручивать усы.

      – Одна девка другой сказала, – проговорил он: – а ты любись, чего жалеешь… Черту на колпак, что ли? – и захихикал.

      Матушка тоже захихикала и погрозила ему мизинчиком. Федор Петрович в волнении прошелся по комнате, остановился сзади хозяйки и вдруг, схватив ее за полную грудь, насильно поцеловал в губы.

      – Что вы делаете?.. Что вы делаете? Ой! – вскрикнула она и, перегнувшись через спинку стула, страстно обхватила Федора Петровича за шею.

      В дверь раздался стук.

      – Это Васютка.

      Десятилетний попович Вася – большой любитель всяческих событий. От усталости он шумно дышал и, захлебываясь словами, торопился:

      – Дай-ка чайку… Поляки пришли. Полсотни. Офицеры. Будут большевиков судить. Один то-о-олстый, с саблей, офицер-то. А кони маленькие, с кошку. Я ура кричал, а другие дураки свистали. К купцу пошли обедать. Повар проехал, вино провез. Дай-ка хлебца. Пойду. Нет, не задавят, мы с Сергунькой!..

      И мальчик, хлопнув дверью, убежал.

      Из окна видно серое небо, серый день и край городишка, а там, дальше, в каменных берегах, – река. По белой ее глади вьется, убегая за серую скалу, дорога. Струи реки быстры, на самой середке вода прососала большую полынью. Черная вода ее обставлена редкими вешками.

      Артамонов отошел от окна. Он чувствовал себя, как пропуделявший по дичи охотник. Черт дернул того дьяволенка не вовремя прийти.

      – Я бы желал выпить водки, – сказал он.

      Марина Львовна, покачивая бедрами, подошла к шкафу. Одну за другой Артамонов выпил три рюмки, а матушка только две.

      – Не Марина ты, а Малина! – пришлепнув ладонь в ладонь, игриво воскликнул Федор Петрович, и…

      …Сумерки надвинулись вплотную. В истопленной печке золотом переливаются потухающие угли. Кот, выгибая спину, косится на кровать, идет к двери и мяукает. Бьет шесть часов.

      И опять кто-то нетерпеливо задергал скобку двери.

      – Васютка, – сказал Артамонов и стал зажигать лампу.

      Суетливо оправляя прическу и подушки, матушка сквозь глубокий вздох сказала:

      – Теперь я понимаю сама, как пагубно действует революция даже на женщин духовного звания. Ах, Федор Петрович, злодей ты…

      – Да-а-а, – неопределенно протянул тот, – седьмой час уж. – Он дыхнул в закоптелое стекло лампы и, сложив фалду виц-мундира свиным ухом, стал действовать им наподобие ерша.

      Как угорелый влетел Вася.

      – Столбы врывают! Три виселицы! Вешать будут! У собора!

      – Кого, кого?

      – Изменщиков!

      – Слава Богу, – перекрестилась матушка.

      – Когда? – спросил гость.

      – Завтра. Объявления расклеены… Пойдем читать. Красные скоро придут… Триста верст до красных… Офицеры сказывали на площади… Народу-у… страсть. Пойдем!

      За окнами падал снег. И что делалось на реке, там, у полыньи, никак нельзя было разглядеть. Полынья чернела. Сумерки сгущались. В окнах хибарок зажелтели огоньки.

      Рыжий похаживал среди народа, выспрашивал, выпытывал, проводил