Три дня до небытия. Тим Пауэрс

время не то, но тут явился Беннет.

      Дафна смотрела на задник голубого автобуса: он разогнался, потом затормозил. Под задним окном огромными буквами было написано «Хеликс».

      – Почему вы назвали сарай Калейдоскопом? – спросила она.

      – Надо оторваться от этого Феликса, он, по-моему, пьяный, – пробормотал отец. – Понимаешь, иногда там, по углам, на границе поля зрения, вроде бы… шла рябь. И сарай в эти минуты издавал какой-то звук – вроде звона множества деревянных колокольчиков или маракаса. А иногда он на время переставал выглядеть такой развалиной.

      Он нажал на тормоза и, включив сигнал перехода в правый ряд, покачал головой.

      – Она не перенесла ухода моего отца – в полиции сказали, она была пьяная, когда ее машина вылетела с шоссе, и я ее за это не виню. Не виню за самоубийство – ее довел до этого отец, бросив с двумя детьми, без копейки денег.

      Дафна чувствовала, что отец все так же погружен в воспоминания о своей матери, даже когда он резко сменил тему. Она пыталась ни о чем не думать, но он все равно уловил ее ответную мысль.

      – Верно, – кивнул он, – она нас тоже бросила. Но оставила записку для Грамотейки, просила ее взять нас с Мойрой, вырастить, если с ней что-то случится. Видишь, она, по крайней мере, доверила нас свекрови, хоть как-то позаботилась – не то, что он.

      Ее отец так редко рассказывал об этом, что она не смогла удержаться и спросила: – Что с ним стало?

      – Кажется, он посылал Грамотейке какие-то деньги вскоре после своего ухода. Это было в 1955 году. Так или иначе, она что-то получила. Значит, он должен был знать, где мы, но деньгами все и ограничилось. Сейчас ему под шестьдесят, – хриплый голос отца звучал спокойно. – Он… я бы с ним как-нибудь встретился.

      У Дафны голова шла кругом от чужих чувств, и она с трудом расцепила зубы. Гнев был кислым, как уксус, но Дафна знала, что в уксус превращается вино, если слишком надолго его оставить, и знала, даже если отец этого не сознавал, что его гнев – это обескураженная, униженная любовь, взывающая о справедливости.

      – Я всегда… – заговорил он снова. – Грамотейка словно бы никогда не интересовалась, что с ним сталось, поэтому я всегда думал, что она знает. Он был ее сыном и… о нас с Мойрой она заботилась, как о своих собственных детях, когда мать бросила нас на нее. – Он выдавил сцепление и перешел на вторую передачу, хотя почти сразу же пришлось вернуть рычаг на первую. – Трудно понять, почему люди кончают с собой, – тихо продолжал он, словно говорил сам с собой. – Посмотришь, какие способы они выбирают: выпрыгнуть из окна, выстрелить себе в рот, накачать в машину угарный газ из выхлопной трубы – как ужасны их последние мгновенья! Сам бы я просто наелся снотворных таблеток и выпил бутылку бурбона – и, наверное, это доказывает, что я не подходящий кандидат.

      – Порция глотала горячие угли, – заговорила Дафна, испытывая облегчение, что болезненный приступ гнева прошел. – Жена Цезаря. Это полный идиотизм – я всегда удивлялась, что в честь такой дуры назвали машину.

      Отец