Однажды. Сергей Гончаров

вонзала нож в карасиную голову и тихонько напевала: «Илья-пророк по межам ходить», – в поварскую ворвался Ломоносов, бешено вращая глазами и крича:

      – Что же жрет эта тварь… божия? – добавил он, заметив крепостную.

      Дважды обежав кухню, Михаил Васильевич остановился в темном углу ее, у низкого столового буфета, словно бы вздувшегося изнутри. Глубины его скрывали множество глиняных и фарфоровых горшочков и баночек с заморскими пряностями и специями, куда только повар самого Петра Ивановича имел счастье совать свой красный нос. Ломоносов распахнул створки шкафа, задребезжал, загремел крышками.

      – Руки прочь! – завопила Глашка, непроизвольно подражая главной кухарке, от которой слышала подобное по пятидесяти раз на день, и бросилась на защиту драгоценных специй. Она оттолкнула разбойника от буфета и вмиг приняла оборонительную стойку, будучи все еще с ножом в руке.

      – Ты что? – испуганно спросил Михаил Васильевич.

      Пару секунд спустя Глашка выронила нож и шагнула назад, тяжело дыша. Ломоносов в свой черед перевел дух и сдержанно произнес:

      – Дура баба.

      – Это приправы господина Кушав-вати, – заикаясь, оправдывалась кухарка. – Вы простите меня, окаянную, Михаил Васильевич. Бес попутал. За ради бога, простите!

      Тут у нее задергалась нижняя губа, и, как две реки, хлынули слезы.

      – По́лно, – примирительно вымолвил профессор, поднял нож с пола и усадил девушку на лавку. – По́лно, изящная моя Глафира. Не на то глаза, чтоб текла слеза.

      Присев напротив, Ломоносов подал кухарке платок, деликатно смахнул мизинцем с ее щеки золотистую чешуйку и, чуть погодя, пожаловался:

      – Не возьму я в толк, чего он хочет! Хлебом, кашей, пряником, и червем и на мотыля его заманивал. Не берет, старый прощелыга!

      – Кого же вы этак потчуете, Михайло Василич? – удивилась Глашка.

      – Карася! Одного, последнего. О, если бы ты знала, какая великая польза отечеству от него быть может.

      – Ой ли? – вздрогнула кухарка.

      Рыболов-неудачник уныло кивнул.

      – А вы его бреднем! – вдруг предложила девушка, и лицо ее просияло.

      – Не могу я так, Глашенька. Надо, чтобы по чести, по справедливости, – возразил академик, а потом доверительно попросил:

      – Выдай мне немного тех пряностей!

      Шувалов сидел на корточках над пятью тушками рыб, возложенных на листы лопуха, когда Ломоносов воротился к пруду. Заслышав знакомую поступь, Иван Иванович обернулся и озадаченно покачал головой.

      – Время не медлит, Михайло.

      – Еще не вечер, ваше превосходительство, – упрямо возразил рыболов.

      – Вот смотрю я на тебя: лицо красное, глаза злые, огни в них колышутся, словно всполохи, и сам горю желанием поучаствовать! – издалека начал Шувалов.

      Михаил Васильевич раскусил его тотчас и, не сдержавшись, вспылил:

      – Освободите место!

      – Уймись ты, бешеный мужик!

      Иван Иванович,