Армагеддон. 1453. Крис Хамфрис

взгляды. Так много нужно было сказать, и ни один из них не мог сосредоточиться на чем-то одном… Потом оба заговорили.

      – Я думала, ты…

      – Ты совсем не изменилась…

      Оба снова замолчали. Потом София увидела, как он набирает в грудь воздух, и успела первой:

      – Я думала – мы все думали, – что ты мертв.

      – Мы?

      Слово несло груз. Но София не подобрала его.

      – Твоя мать. И я. Она… она…

      – Знаю. Я не знал, пока не вернулся.

      Он отвел взгляд, посмотрел вдаль. Там, за открытой водой, призрачная в дымке дождя, поднималась к своей самой высокой точке, Башне Христа, генуэзская колония Галата.

      – Она хорошо умерла?

      – Наверное… Наверное, да. Она стала монахиней, умерла в монастыре. Во сне, так мне говорили.

      – Монахиней?

      Обычный путь вдовы, уйти от жизни в молитвы и размышления. Но у его матери всегда был хриплый смех. И Григорий не мог представить его замкнутым в келье.

      – И она приняла обеты после слухов о моей смерти? Или после известия о моем предательстве?

      София вздрогнула от его тона.

      – Она не верила… ни один из нас не верил. А когда Феон вернулся и сказал, что были сомнения…

      – Феон! – выкрикнул он имя, оборвав ее. – Мой любимый брат. Мой… запоздавший брат.

      Ненависть, которую он почувствовал в дверях, вспыхнула с новой силой; ему пришлось отвернуться от Софии, ощущая отсутствие собственного носа с той же ясностью, с которой он видел ее нос.

      Она шагнула к нему, взяла его за руку:

      – Никто, знавший тебя, не верил, что турецкое золото в твоих сумках было платой за предательство.

      Григорий обернулся к ней, выплевывая слова:

      – Ну, солдаты, которые нашли его, поверили. Им хотелось поверить, что Гексамилион, шестимильная неприступная стена, пала всего за шесть дней от предательства. Не от турецких пушек. Не из-за чьей-то небрежности с калиткой. А монеты, которые достались мне во время контратаки на турецкий лагерь, подтвердили их веру. И полевой суд вынес приговор. А мой брат… мой любящий брат пришел как раз вовремя, чтобы удержать их от второй части приговора. – Он дико расхохотался. – О, мы оба знаем, как он убедителен, верно? Он просил о моей жизни – и победил. Смягчил мое наказание. Отправил меня в мир без имени. Без…

      Григорий закашлялся, умолк. На мгновение он оказался не здесь, а в том времени и месте, которое видел теперь только во сне. Провалился в ту минуту, когда с него содрали шлем, схватили за руки и зажали лицо, чтобы он не смог уклониться от ножа мясника. Ему не была дарована тьма забвения – ни тогда, ни с тех пор. Только чистая боль, которая временами приходила и после, хотя болеть уже было нечему. Как будто зазубренное лезвие так и не перестало двигаться, топя Григория в собственной крови, разрывая хрящи, отрезая нос…

      София придвинулась ближе, снова взяла его за руку:

      – Феон сказал, что, если б Константин… если б наш будущий император был здоров и не лежал на корабле в горячке, он тоже пришел бы, остановил…

      – Что ж, он тоже опоздал бы, –