Опасный нарцисс. Книга третья. Нарциссические родители. Tатьяна Дьяченко

что на это нужны клинические исследования, и что ей непонятно, почему я опять и опять возвращаюсь к ужасу детства. Кажется, что она все сводит на особенности моего восприятия и считает, что у меня вторичная выгода. Но Вы же говорите, что нарциссизм является объективной реальностью, что это не кажется, что нарциссы очень опасны, и что нельзя, изменившись самим, изменить их. Действительно, мы много работали с психологом над детством, и то, что мы проработали в течение этих четырех лет, больше меня не беспокоит. Но мучает все новое и новое. Судя по тому, что я у Вас услышала, это может быть из-за того, что я всегда продолжала общаться с матерью. И только недавно, 22 июня, я решила порвать с ней – благодаря Вам. И испытала невероятный приток сил, здоровья, красоты, уверенности и счастья. Но мой психолог считает, что мне нельзя рвать с ней отношения, так как я из-за своей религиозности потом совершенно изведусь от чувства вины. А я боюсь, что она меня выжрет окончательно. Татьяна, как Вы считаете, что делать с этим общением в моем случае?»

      А как думаете вы, читатель? Я отвечу на это в своих комментариях, но, по-моему, ответ очевиден.

      «На последнем сеансе психолог работала со мной по технике символдрамы (она часто работает со мной по этой технике, т.к. хорошие результаты). Дала образ луга (оказалось, это образ материнства). Сначала мне представился прекрасный зеленый луг с желтыми цветами, голубое небо с облаками, солнце, и я, маленькая девочка в красивом платье и шляпке, босиком бегу по нему, полная открытости, доверия и любви. И вдруг почувствовала, что ноги у меня разодраны в кровь до мяса, но я даже не ощущаю боли. Зажмуриваю глаза и решаюсь открыть их, предчувствуя, что сейчас увижу что-то ужасное, но оно будет настоящим, а этот луг был лишь иллюзией – тем, что я, видимо, очень сама хотела видеть. Решаюсь и открываю глаза. И вижу полностью выжженное поле, на котором нет ничего живого, везде разложены мины, обломки, мусор, ядовитые железные гусеницы, об которые ноги и разрезаются в кровь. Вдали пожары, боль, крики попавших в капканы, небо затянуто дымкой, нечем дышать и душит угарный газ. И я понимаю – это война. А это мой дом, и я должна быть здесь. А весь этот ужас делают фашисты. Потом увидела слева черную обуглившуюся избушку. Понимаю, что там они и сидят, эти фашисты, и что я должна идти туда. Захожу. За столом сидят с трех сторон трое мужчин. И на заднем плане ходит, занимается своими делами, не обращая на меня внимания, женщина-ночь; у нее нет лица, только черный силуэт, от которого веет смертью, гнилью и могилами. Я села с четвертой стороны стола, напротив них всех. Мужчина слева положил руку на мое плечо, и я поняла, что впервые ощутила тепло, подняла на него глаза надежды; он отвел меня немного левее и на глазах у всех сделал оральное сексуальное насилие, гладя по голове и говоря ласковые слова. Я испытывала ужасный комок чувств: стыд, страх, боль, унижение, но одновременно мне было и приятно, что я хоть кому-то нужна, и что мне достается хоть капелька тепла; от этого было мерзко