Золотистые оправы. Сборник рассказов. Георгий Панкратов

не знаю, – повторил доктор и повернулся к окну. В его очках с золотистой оправой падал снег. Нет, падал он, конечно, за окном, а в тонком стекле очков лишь отражался, но Алла вдруг заметила, как красивая голубая радужка его глаза, сквозь которую летели и летели бесконечные хлопья. Словно снег шел где-то внутри человека, и внутри нее, Аллы, тоже шел снег, и наверняка этот доктор мог видеть – в ее зеленых глазах. Ей даже захотелось, чтоб он видел. Но он смотрел в окно.

      Алла стояла как завороженная, пока наконец не вспомнила, где находится и почему.

      – Я ведь могу к нему зайти, да? – тихо сказала она и моргнула, словно счищая снег.

      И вот она сидела на крохотном стульчике у кровати. Мирон взял ее за руку; долго смотрели друг другу в глаза. Но в глазах Мирона отражалась лишь больничная лампа, которая висела на тонком проводе под потолком. Он улыбался, гладил ее пальцы, перебирал их в своей руке… Однако ничего не говорил и, кажется, не собирался.

      Алла смотрела жадно, словно пытаясь вобрать его в себя, изучить, просканировать и выплюнуть изученную косточку. Кем был этот человек теперь? Что поглотило его? И можно ли еще, развернув все эти слои, как подарочную бумагу, найти внутри того Мирона – с которым она прожила жизнь? Обычного. Который работал, ходил в бассейн и спортзал, играл в шахматы, любил автомобили, редко, но крепко пил и бывал с ней груб – но как же она, Алла, это любила; грубость кружила ей голову, она пьянела, плыла по волнам наслаждения. Он был прямолинеен, предсказуем и понятен, тот, ее Мирон, и не любил сентиментальностей. Однажды назначил ее женой, она подчинилась. Годы шли, семья крепла, представить жизнь без него Алла не могла, да и не хотела. Не обзавелись детьми – но Алла была не из тех женщин, что видят счастье в одном продолжении рода, в бесконечном воспроизведении себя.

      Но однажды его перемкнуло. Что—то щелкнуло в исправном, простом и надежном мехзанизме Мирона – она не заметила, что это было и как это произошло. В последние годы он замкнулся, мало разговаривал, уставал. Хотя занимался всем, чем и раньше – работал, жил, привычно отдыхал. Аллу тревожила его неисправность – она хотела починить, вернуть своего Мирона к настройкам по умолчанию, но не понимала, в чем нужно искать проблему: где откололся зубчик от шестеренки, в каких скриптах прописался вирус. Она впивалась в него взглядом, пытаясь отыскать ту грубость, от которой млела, чтобы припасть к ее источнику и пить, до изнеможения пить… Но фонтан иссох, сосуд Мирона, оставаясь тем же, словно наполнялся теперь совсем другим содержанием – ядами, определила Алла. Ей было тяжело вдыхать их, ее тошнило, они отравляли ей жизнь.

      Мирон говорил: он знает, что с ним, но не может объяснить; и вообще, с каждым годом сложнее объяснять что-то словами. Он задыхался, пытаясь найти слова, но слова ускользали, слов не хватало, и он перестал их искать; уходил в себя, уходил из дома. Алле казалось, что он шел к женщинам, и эта догадка воспламеняла в ней тлеющий огонек – такая была она, Алла – но огонек этот быстро сходил на нет; его гасили ветра, гулявшие в новом Мироне. Они гуляли по пустому, заброшенному парку; там не было не только женщин