Как ты смеешь. Меган Эббот

по учебной тревоге: тренировка на случай торнадо. Мы с Бет бок о бок сидели в подвале, и мое колено, обтянутое джинсами, касалось ее коленки. Слышны были лишь наши вдохи и выдохи. Это было до того, как мы поверили – нам ничто не может навредить. Уж точно не торнадо.

      – Не могу смотреть. Прошу, не заставляй меня смотреть.

      В лифте, по пути наверх, у меня начинают дрожать ноги. Вспыхивают номера этажей: 1—2—3—4.

      В квартире темно – единственная напольная лампа в дальнем углу отбрасывает круг галогенового света.

      – Сними обувь, – еле слышно говорит она. Тонкие руки безвольно повисли.

      Мы стоим в прихожей; ближайшая дверь ведет в столовую, где лужицей пролитых чернил блестит лакированный стол.

      Дальше – гостиная с кожаными диванами; кажется, что армада черной мебели угрожающе надвигается на меня.

      Она бледна, волосы намокли. Стоит и вертит головой по сторонам, отводит взгляд, словно не хочет, чтобы я смотрела ей в глаза.

      Я и сама не хочу смотреть.

      – Кое-что произошло, Эдди. Что-то плохое.

      – Что там? – наконец спрашиваю я, не в силах оторвать взгляд от дивана: мне кажется, что он живой, что его черная кожа сейчас лопнет и раскроется, как надкрылья у насекомого.

      – Что там? – спрашиваю я, повысив голос. – Там, за диваном, что-то есть?

      Она не смотрит на меня, и я понимаю: есть.

      Сначала мой взгляд падает на пол, и я вижу блестящую прядь волос, словно вплетенную в ворс ковра.

      Потом делаю шаг и вижу остальное.

      – Эдди, – шепчет она, – Эдди… все, как я думала?

      Глава 1

Четыре месяца назад

      После матча нужно стоять под душем не меньше получаса, чтобы смыть весь лак. Отодрать блестки. Выудить все впившиеся в голову невидимки.

      Бывает, стоишь под горячими струями долго-долго и смотришь на себя. Пересчитываешь синяки. Трогаешь ссадины. Наблюдаешь, как вода вперемешку с блестками закручивается водоворотом и уходит в слив. Чувствуешь себя русалкой, сбрасывающей рыбью чешую.

      А на самом деле просто хочешь, чтобы сердце не колотилось так быстро.

      Думаешь: это мое тело, и сколько всего оно умеет! Я могу заставить его вертеться колесом, кувыркаться, летать.

      А потом встаешь перед запотевшим зеркалом – уже без малиновых прядей в волосах, без накладных ресниц с блестками. И видишь, что это просто ты – ты, не похожая ни на кого другого.

      Незнакомая ты.

      Поначалу чирлидинг был для меня способом заполнить бесконечно тянущиеся дни – каждый из этих долгих дней.

      Когда тебе четырнадцать, пятнадцать, семнадцать, нужно что-то делать, чтобы убить все это время, это бесконечное зудящее ожидание, когда каждый час, каждый день ждешь чего-то – чего угодно – лишь бы это поскорее случилось.

      «Нет никого опаснее скучающих девочек-подростков», – сказала тренер когда-то давно, осенним днем, когда ветер кружил сухие листья у наших ног.

      Но она сказала это не как мама, или училка, или директор, или, чего хуже, школьный психолог. Она знала, каково это. Она все понимала.

      Все стереотипы о распущенных чирлидершах, резвящихся в раздевалках и прикрывающих помпонами упругие голые груди, все эти бесконечные фантазии и непристойные мальчишеские грезы – все это в некотором роде правда.

      В раздевалке действительно шумно и влажно, но девичьи тела в синяках и ссадинах; ноги болят от прыжков, локти разодраны в кровь – зрелище не для слабонервных.

      Но это и прекрасно: в тесном, душном пространстве ничто нам не угрожает.

      Чем больше я занималась, тем сильнее втягивалась. Благодаря команде поддержки все обрело смысл. У моей беспозвоночной жизни появился хребет, на нем выросли ребра, ключицы; я стала высоко держать голову.

      Все благодаря тренеру. Без нее ничего и никогда бы не получилось.

      Она открыла нам все тайные чудеса жизни – реальной жизни, той, которую я прежде видела лишь мельком, краем глаза. Умела ли я чувствовать раньше, до того, как она показала мне, что это значит? Орудуя стиснутыми кулаками и вырываясь из оков своего тесного мира, она научила меня жить.

      Я хотела сохранить то, что имела. Так можно ли винить меня в этом? В том, что я боролась до самого конца?

      Не надо говорить, что это было зря.

      Взгляните на меня – Эдди Хэнлон, шестнадцать лет, длинные волосы цвета карамели, кожа упругая, как резиновый мяч. Я в спортивном зале, рядом – моя лучшая подруга Бет; губы-вишенки растянуты в улыбке, ноги намазаны автозагаром, хвостики подпрыгивают в такт.

      Взгляните, как часто я моргаю, словно окружающий мир слепит мне глаза.

      Я никогда не была одной из тех, кто носит на лице маску вечного недовольства, непрерывно жует резинку, закатывает глаза и протяжно вздыхает. Не была я такой. Но я знала таких девчонок. И когда появилась она, все их маски тотчас потрескались и облезли, как