Без гнева и пристрастия. Анатолий Степанов

и бесстрашно обратил внимание всех на него:

      – Ну конечно же! Они тут как тут! И со своим плакатиком! Не надоело, господа?

      Толпа оглянулась, прочла и зароптала. Активисты, прорываясь сквозь плотные ряды, устремились на врага с ярко выраженным желанием начистить вражеские рыла. Их остановил снисходительный голос вождя:

      – Друзья мои, успокойтесь. Ну что взять с убогих? Они безнадежно проиграли, пытаясь расколоть наше движение. Вот и осталась одна маленькая радость – с гнусным плакатиком по чужим митингам бегать. И не надо, защищая меня, кого-то наказывать. Меня уже давно защитило мое честное имя. Ну а по поводу того, что там написано… Что же, хлестко, но бессмысленно. Сексуальное меньшинство состоит из наших сограждан. Прикажете их унижать, карать, изолировать? За что? За их психофизические отклонения? Это их дело, и никто не имеет права лезть в их монастырь со своим уставом. Я уверен, что в будущем нашем сообществе и они обретут свое место в полном равноправии со всеми. И предлагаю для них новый лозунг в противовес той бездарной нелепице, что вы сейчас видите. Итак, лозунг для сексуальных меньшинств: «Какой ты педераст, если ты не патриот!»

      Толпа восторженно ревела и аплодировала.

      Глава 15

      Не открывая глаз, он увидел желто-оранжево-багровое пламя, рвущееся вверх и в стороны, как знамя на ветру. Края этого жаркого знамени завивались в спирали. По-прежнему, не открывая глаз, он пытался увидеть другое, но не увидел ничего, кроме этого багрового, жирно-черного костра. Ничего. Ничего.

      Он застонал, открыл глаза, и белый свет резанул ему по глазам. Он полуприкрыл веки, пытаясь ресницами смягчить удар. Но ресниц не было, и он, привыкая к ослепительности мира, стараясь не смотреть в сторону окна, сквозь щель прищуренных глаз осторожно оглядывал пол и стены. Пол был дощатый, крашенный коричневой масляной краской. Недавно. Стены бледно-голубые. Рядом с его кроватью стояла облупившаяся белая тумбочка и такой же табурет. Теперь можно. Раскрыв глаза, он увидел яркий прямоугольник и белые сиротские занавески в пол-окна, делящие его прямоугольник на две половины – сверкающую и матовую. В сверкающей плавала, покачиваясь, ярко-зеленая, вибрирующая мелкими березовыми листьями ветвь. Обрадовавшись, что глаза уже не болят, он еще раз осмотрел крошечную свою комнату.

      Больница. Он в больнице. Как? Когда? Почему?

      Он снова закрыл глаза, пытаясь вспомнить все. Или хотя бы что-нибудь. Но на темном экране плотно сведенных век вновь возникло пламя, адское пламя и более ничего. Он закричал. Не закричал даже – застонал, заревел, зарычал, зарыдал. Опомнившись, заставил себя замолчать.

      Но уже прибежала на крик молоденькая толстушка в белом халате. Толстушка склонилась над ним:

      – Больной, вам плохо?

      Он не понимал, хорошо ему или плохо, но на всякий случай ответил:

      – Нет.

      – Тогда можете подождать минуточку, да? – угодливо спросила она и, не дожидаясь ответа, выбежала в коридор, не закрыв дверь. Из коридора ворвался