Интоксикация. Даниил Львович Горбунов

бы испаряются сами собой, лишь только холодным зимним вечером припомнится: «как там наш домик?» или встретишь в городе знакомый автобус с тем самым, всю жизнь согревающим сердце номером.

      Однажды мы уговорили Татьяну Власовну взять с собой Саву и Ваву, и с тех пор каждый год в обязательном порядке ездили туда вчетвером. Уже взрослые, в любую погоду, в любой холод и дождь мы по традиции открывали сезон шашлыками в майские праздники на берегу того самого озера. Там же состоялись проводы Савы в армию – я помню этот день по часам. Последнее лето детства, как у Анатолия Рыбакова.

      Конец августа, вода остыла, но нам всё равно – как дети, прыгаем и барахтаемся в туче брызг. Вава не хочет купаться. Мы плещем на него – и он, насквозь мокрый и злой, бросается в озеро прямо в одежде и плывёт нас топить.

      Потом его вещи висят на верёвке в саду, сохнут долго. Мы переоделись, греемся у огня. Приглаживая причёску, я смотрюсь во фронтальную камеру телефона. Провожу пальцем по тонкому носу, трогаю подбородок, щетинистые щёки – специально не бреюсь, чтоб лицо не казалось треугольным. Краем уха услышал как-то раз о своей внешности сомнительный отзыв, одна из бывших писала подруге: «Внук писателя Галстунского, такой смазливенький …» Стало и лестно, и противно одновременно. Сава уже постригся наголо в преддверии службы. У него мясистый нос, вытянутое скуластое лицо и маленькие, близко посаженные глаза. Здоровяк, качок, ростом под метр девяносто, чем-то напоминает молодого Николая Валуева. Климка – полная противоположность: худощав, белобрыс, невысок, на круглом лице кнопка курносого носа. Растрёпанная голова отражает свет заходящего солнца, и от этого кажется, будто она окружена нимбом. Вава сидит справа от меня. Костёр освещает его греческий профиль: вьющиеся, волнистые волосы, прямой заострённый нос переходит сразу в широкий лоб с намечающимися дорожками морщин. В одних трусах, он дрожит от холода и тянется к огню.

      – Водки? – предлагаю я.

      Он не соглашается: рассказывает историю о немцах в сорок третьем году, как они тоже пытались согреться водкой. Это перетекает в лекцию о вреде алкоголя на холоде.

      – Ну и йадно, – машет Сава рукой, – значит и не пойучишь, свою зойотую медай будешь обмывать соком.

      – Я этим соком тогда тебя самого обмою, понял? – наш медалист отхлёбывает из пакета, а остатки выплёскивает в Саву и рифмует его фамилию. Оба сцепляются и тут же кубарем катятся по земле. Мы с Климкой хохочем.

      Потом жарим мясо, пьём: за Саву, за его счастливую службу; за Ваву, за его золотую медаль и поступление в медицинский; за наше с Климкой поступление. Я рассказываю о переезде Яны Яновны в город. На вопрос, что собираюсь делать, пожимаю плечами:

      – Пока ничего, там посмотрим. Предки против, чтоб мы съезжались.

      Климка вздыхает с завистью. Невинный ребёнок, никогда не имел никаких отношений ни с кем. Мне тоже как-то неловко, но алкоголь гонит язык вперёд слов.

      – Видели бы вы её… – я показываю руками и многозначительно таращу глаза.

      Климка пожимает