Смерть Ахиллеса. Борис Акунин

не тот, с кем можно шутки шутить.

      (А2, не отвечая, дает отбой.)

Стенографировал и перевел с немецкого Юлий Шмидт.

      Внизу косым гвардейским почерком приписка:

      «Не убрал бы он ее с перепугу, а? Е.О.»

* * *

      Из туалета купчина вышел явно посвежевший. Сопровождаемый метрдотелем, вошел в залу. Обвел мутным взглядом столы с невозможной белизны скатертями, сплошь в сиянии серебра и хрусталя. Сплюнул на сверкающий паркетный пол (метрдотель только поежился) и наконец ткнул пальцем в стол (слава богу, свободный) возле стены. Слева – два богатеньких студента в компании заливисто хохочущих модисток, справа – рыжебородый господин в клетчатом пиджаке. Сидит, смотрит на сцену, потягивает мозельское.

      Если бы не предупреждение агента Клюева, Фандорин нипочем не узнал бы герра Кнабе. Тоже мастер преображаться. Что ж, при его основной профессии это неудивительно.

      В зале недружно, но с энтузиазмом зааплодировали. На невысокую сцену вышла Ванда – тонкая, стремительная, похожая в своем переливающемся блестками платье на волшебную змейку.

      – Тоща-то, смотреть не на что, – фыркнула за соседним столом полненькая модистка, обиженная тем, что оба студента уставились на певицу во все глаза.

      Ванда обвела залу широко раскрытыми сияющими глазами и без предварительных слов, без музыкального вступления, негромко запела – пианист-аккомпаниатор подхватил мелодию уже вдогонку и пошел плести легкие кружева аккордов вкруг низкого, проникающего в самое сердце голоса.

      Зарыт на дальнем перекрестке

      Самоубийцы труп в песок;

      На ним растет цветочек синий,

      Самоубийц цветок…

      Там я стоял, вздыхая… Вечер

      Все сном и холодом облек.

      И при луне качался тихо

      Самоубийц цветок.

      Странный выбор для ресторана, подумал Фандорин, вслушиваясь в немецкие слова песни. Кажется, это из Гейне?

      В зале стало очень тихо, потом все разом захлопали, а давешняя ревнивая модистка даже крикнула «браво!». Эраст Петрович спохватился, что, кажется, вышел из роли, но никто вроде бы не заметил неуместно серьезного выражения, появившегося на пьяной физиономии охотнорядца. Во всяком случае, рыжебородый, что сидел за столом справа, смотрел только на сцену.

      Еще звучали последние аккорды печальной баллады, а Ванда уже защелкала пальцами, задавая быстрый ритм. Пианист, тряхнув кудлатой головой, скомкал концовку – обрушил все десять пальцев на клавиши, и публика закачалась на стульях в такт разухабистой парижской шансонетке.

      Какой-то русский господин, по виду из заводчиков, совершил странную манипуляцию: подозвал цветочницу, взял из корзины букетик анютиных глазок, и, обернув его сторублевой ассигнацией, послал Ванде. Та, не прекращая петь, понюхала букет и велела отослать обратно вместе со сторублевкой. Заводчик, до сего момента державшийся королем, заметно стушевался и два раза подряд выпил залпом по полному фужеру водки. На него почему-то поглядывали с насмешкой.

      Эраст Петрович про свою роль больше не забывал. Немного повалял дурака: