Без права на награду. Ольга Елисеева

И дворец больше нашего.

      Вокруг крыльца сгрудились холопы госпожи Ольховской. Сама она приехала в крытых коврами санях. Гайдуки с факелами в руках гарцевали вокруг на холеных лошадях. Темный снег освещался бликами фонарей в руках лакеев.

      Гостья стояла перед домом соседа на коленях, разметав вокруг себя шубу из чернобурой лисицы, и билась головой в снег.

      – Анна Степановна! Встань, голубушка! Не совести меня, ведь я дворянский голова! – взмолился хозяин. – На тебя-то, сирота, зла никогда не держал!

      – Это правда, – продолжала шептать Катерина. – Соседка добрая. Если б не она, ее муж уж давно бы здесь всех разорил и порезал.

      – Ой, не встану! – заголосила госпожа Ольховская. – Батюшка! Благодетель! Милостивец! Не погуби!

      «Черти что! – подумал Бенкендорф. – Ни властей, ни закона. Как живут?»

      – Помирает мой сердечный! Лихоманка его взяла! Саввушку-то, Саввушку-то моего!

      – Да хоть бы три лихоманки! – разозлился Шидловский. – Мне что? Разве не он моих людей посек? Котел опять же покупной…

      – Не погуби! – выла соседка. – Как ты с таким грехом жить будешь? Сыми колокол.

      Вон оно что!

      – Папаня после наезда в память преставившихся заказал колокол. – Все-таки хорошо, что Катерина Николаевна почла генерала достойным доверия! – Отлил на нем имена несчастных, а понизу надпись: де виноват господин Ольховский. Как в колокол звонят, язык бьет аккурат по имени «Савва».

      – Сыми! Целый год у вас ударят к вечерне, а мой родимый в горячке бьется. Теперь помирать надумал.

      Николай Романович насупился.

      – Не сниму. Сие Божья кара.

      Соседка в отчаянии закусила губы до крови, стянула с головы шапку и стала терзать свои косы.

      – Прости нас, кормилец! Прости, окаянных! Куда я без Саввушки?

      – Да он зверь у тебя, – робко вступилась Марья Ивановна.

      – Люблю, мочи нет! Помирает.

      Николай Романович потоптался, боднул головой и кликнул управителя.

      – Звоните в другой колокол. Сзывайте народ на площади. А ты, Анна Степановна, не обессудь – не у меня прощения просить будешь. Простят тебя семьи убитых твоим мужем-извергом, тогда, может, и Бог помилует. А я простил. Велю колокол снять.

      – Милостивец! Благодетель! – зарыдала госпожа Ольховская.

      Все повлеклись к церкви. Деревня вечерила, но растревоженная звоном, разом вздыбилась и загудела. Из мазанок выбегали люди, думали, что пожар, и так с баграми и ведрами в руках собрались перед храмом. Господин Шидловский кратко изъяснил им положение.

      – Супостат наш помирает. Просит отпустить душу на покаяние. Может, еще оклемается, ежели мы простим. Простим?

      Госпожа Ольховская стала обходить семьи убитых. От нее отворачивались. Она падала в снег, умывалась слезами, сулила денег. Наконец, совсем отчаялась и возопила к морозному небу:

      – Да простите ж вы меня, люди! Я, я не доглядела. В бане была. Мне сказали: полевать поехал. Кабы я знала! Если не помрет, пешком в Лавру пойду. Нигде покоя иметь не буду. Всех убитых там, в святом месте, помину.