Золотой теленок. Илья Ильф

спасибо за информацию. До свидания!

      На улице молочные братья завидели диалектических станковистов. Все четверо, с лицами грустными и томными, как у цыган, стояли на перекрестке. Рядом с ними торчали мольберты, составленные в ружейную пирамиду.

      – Что, служивые, плохо? – спросил Остап. – Упустили Плотского-Поцелуева?

      – Упустили! – Застонали художники. – Из рук ушел.

      – Феофан перехватил? – спросил Остап, обнаруживая хорошее знакомство с предметом.

      – Уже пишет, халтурщик, – ответил заместитель Генриха Наваррского. – Овсом. К старой манере, говорит, перехожу. Жалуется, лабазник, на кризис жанра.

      – А где ателье этого деляги? – полюбопытствовал Остап. – Хочется бросить взгляд.

      Художники, у которых было много свободного времени, охотно повели Остапа и Балаганова к Феофану Копытто. Феофан работал у себя в садике, на открытом воздухе. Перед ним на табуретке сидел товарищ Плотский-Поцелуев, человек, видимо, робкий. Он, не дыша, смотрел на художника, который, как сеятель на трехчервонной бумажке, захватывал горстями овес из лукошка и бросал его на холст. Копытто хмурился. Ему мешали воробьи. Они дерзко подлетали к картине и выклевывали из нее отдельные детали.

      – Сколько вы получите за эту картину? – застенчиво спросил Поцелуев.

      Феофан приостановил сев, критически посмотрел на свое произведение и задумчиво ответил:

      – Что ж. Рублей двести пятьдесят музей за нее даст.

      – Однако дорого.

      – А овес-то нынче, – сказал Копытто певуче, – не укупишь. Он дорог, овес-то!

      – Ну, как яровой клин? – спросил Остап, просовывая голову сквозь решетку садика. – Посевкампания, я вижу, проходит удачно! На сто процентов? Но все это чепуха по сравнению с тем, что я видел в Москве. Там один художник сделал картину из волос. Большую картину со многими фигурами и, заметьте, идеологически выдержанную, хотя художник и пользовался волосами беспартийных, – был такой грех. Но идеологически, повторяю, картина была замечательно выдержана. Называлась она «Дед Пахом и трактор в ночном». Это была такая строптивая картина, что с ней уже и не знали, что делать. Иногда волосы на ней вставали дыбом. А в один прекрасный день она совершенно поседела, и от деда Пахома с его трактором не осталось и следа. Но художник успел отхватить за выдумку тысячи полторы. Так что вы не очень обольщайтесь, товарищ Копытто. Овес вдруг прорастет, ваши картины заколосятся, и вам уже больше никогда не придется снимать урожай.

      Диалектические станковисты сочувственно захохотали. Но Феофан не смутился.

      – Это звучит парадоксом, – заметил он, возобновляя посевные манипуляции.

      – Ладно, – сообщил Остап, прощаясь, – сейте разумное, доброе, вечное, а там посмотрим. Прощайте и вы, служивые! Бросьте свои масляные краски. Переходите на мозаику из гаек, костылей и винтиков. Портрет из гаек! В наш век пара и электричества! Замечательная идея!

      Весь день антилоповцы красили свою машину. К вечеру