сбритой несколько раз, но ещё подающая остатки надежд на привлечение противоположного пола, и этот голос, с надрывом выдавливаемый из сухого тельца с тем же, в общем-то, расчётом… Платон вновь задумался о метафизике творческого процесса: в каком-то смысле, он постоянно делает с собой то же самое, только вместо волос и визга выдаёт наружу очередного персонажа с теми чертами, от которых подсознательно уже давно хочет избавиться, но который сможет покинуть его только по завершении задуманного произведения. Этим символическим – а зачастую вполне реальным – избавлением от внутреннего дерьма под прикрытием искусства, пожалуй, можно было бы охарактеризовать любого творца. Возможно, этим же обуславливалось обращение большинства русских писателей к чернухе чавкающей родной земли напрямую – от невыносимого стремления к правде и сокращению всех интеллектуальных излишеств до простых истин. Именно этой особенности творческой Руси Платон собирался противопоставить созревающее в нём кинополотно: пока слабо, но он уже представлял, как исконно русская чернь содержания может быть оттенена высокотехнологичной формой западного подхода к производству, как они сойдутся в неравной битве в голове зрителя, результат которой будет зависеть только от смотрящего. Где-то глубоко внутри, незаметно для себя он улыбнулся этой идее – пока ещё незаслуженно, но ему уже нравилось причислять себя к сонму творящих нечто новое в головах потребляющего большинства. С другой стороны, к этой же когорте избранных можно было отнести и Григория Вольного, чей верещащий в мегафон соратник и породил в Платоне всю эту цепочку самолюбования. От этой идеи вдруг стало нестерпимо грустно, и ему пришлось вернуться в реальность, где компания уже вплотную приближалась к цели похода.
– Добро пожаловать на прокоп! – Миша со звоном бросил пакет в песок и начал стягивать с себя футболку.
Жадно высасывая содержимое пивных бутылок под последними темлыми лучами в году, остальные последовали его примеру.
Искусственная заводь была метров семи в диаметре, на противоположном берегу искрил песчаный откос, над которым скрючилось одинокое сухое дерево, вновь напомнившее Платону фигуру и психологический портрет невидимого деревенского глашатая оппозиционных идей.
– Там я построю свой бордель! – отбросив опустевшую, Сергей выхватил закупоренную бутылку из пакета и в два прыжка оказался в воде.
Через секунду он вынырнул и матерясь, отплевываясь и рыча устремился к противоположному берегу, держа бутылку над головой как флагманское знамя. Миша, неуклюже пошатываясь, присоединился к заплыву. Вскоре они уже выкарабкивались на тёплый песок откоса, пропитывая его ручьями стекающей с них воды. Платон нехотя стягивал с себя штаны, предвкушая неприятное соприкосновение с недружелюбной ледяной субстанцией. Рома неожиданно сорвал с себя вообще всё, бросил трусы через плечо и, сверкая белыми ягодицами, с монотонным криком вошел в воду. Сей богатырский поступок внезапно
