Москва и Россия в эпоху Петра I. Михаил Вострышев

Рождеству, Петруша! – завопил карлик. – Умру, ей-богу, умру…

      И заплакал.

      Вошло несколько человек, и князь оставил карлика, который полежал, позевал да с горя и заснул.

      – А генерал давно ли из Москвы?

      – С час с места, – отвечал Гордон.

      – Были у государя?

      – Был.

      – Ну, что в Москве?

      – Очень смешно, князь.

      – Очень смешно? То есть весело, хотели вы сказать?

      – Нет, нет! Никакая ошибка не есть. Очень смешно. Царевна велит стрельцам на поход, а стрельцы плачут, ломают руки, ходят в церкви. Бояре делают один другому визиты день и ночь и ни на какое дело решиться не могут. Я получил указ и пошел кланяться к Василию Василичу Голицыну. Страшный человек в Москве, и от государя еще абшид не имеет! Он меня посылал кланяться к Софье Алексеевне и к Ивану Алексеевичу… Я отвечал: имейте милость, князь, меня извинить; я не могу: в указе не есть сказано. И я прямо от вас к солдатам и потом в Троицкий монастырь. Адьё!

      Объявление смертного приговора Никите Пустосвяту

      Вошел боярин Борис Алексеевич Голицын. За ним толпа разного рода сановников, стрелецкий полковник Циклер и другие.

      – Что, не возвращался Тихон Никитич? – спросил боярин.

      – Нет еще.

      – Плохо, плохо!.. Чем еще все это кончится? – сказал боярин, ходя по узкой комнате, где едва ему давали дорогу присутствовавшие, прижимаясь к стенкам.

      – Что плохо, боярин? – спросил князь.

      – Плохо, плохо. Миру не будет… Беда, как человек в осьмнадцать лет, а ум в сорок!..

      – Да отчего ж беда?

      – Упрямится! Миру не бывать. Слушать ничего не хочет!.. Судить всех, да и только. Всех судить по отцову закону нещадно: и сестру царевну, и князя Василия Василича Голицына, и князя Алексея Василича Голицына, и Леонтия Романовича Неплюева. Всех, всех!.. Удивил! Просто удивил! Патриарха хотел судить, да Иоаким покаялся и, что царевна говорила, все выдал… Плохо, плохо!

      – Да отчего же плохо?

      – Да оттого плохо, князь, что я за Василия больно боюсь.

      – Свой своему поневоле друг; оно так, Борис Алексеевич. Да не бойся: князь Василий на честной службе вырос, ума ему не занимать, грешного совета не подаст.

      – То-то и беда, что советовал царевне в Польшу бежать…

      – В Польшу?! – закричали все.

      – Ну, нечего сказать! – с грустью сказал князь. – Опростоволосился… Да верно ли это?

      – Патриарх выдал. А как патриарх сказал, так и Татьяна Михайловна, и Марфа, и Марья Алексеевна повинились, что слышали… Вся надежда на Тихона Никитича: судить-то придется ему.

      – Вестимо, ему. Да только Тихон Никитич, как сам знаешь, не милостивец: что он, что уложья – все равно.

      – Авось уломаем. Помогите только.

      Двери отворились и все замолчали. Вошел боярин Тихон Никитич Стрешнев. Величие и доброта, смешанные с глубокой грустью, осеняли окладистое красивое лицо боярина. Дьяки несли за ним бумаги. Волчок вскочил с окна и подбежал