Азенкур. Бернард Корнуэлл

руки Хука – ясеневая стрела оказалась погнутой.

      – Кривая, – признал Хук.

      – Кривее не бывает! Хоть из-за угла стреляй!

      В закуте Уилкинсона стоял жар – в углу пылал круглый кирпичный очаг, поверх которого дымился котел с водой. Старик взял у Хука гнутую стрелу и вместе с дюжиной других уложил на края котла, затем прикрыл ясеневые древки толстым слоем тряпок и придавил середину камнем.

      – Сначала распарить, – пояснил он, – потом придавить, потом, если повезет, выпрямить. Оперение из-за пара отвалится, да что с того – чуть не половина стрел все равно без перьев!

      Рядом горела жаровня, на которой стоял второй котел, поменьше, оттуда пахло копытным клеем – им Уилкинсон приклеивал к стрелам гусиные перья.

      – И шелка нет, обходись тут одними жилами, – проворчал он. Жилами обматывалась пятка стрелы вместе с перьями. – А от жил какой прок? Высыхают, съеживаются, рассыпаются… Говорил я сэру Роджеру – мол, без шелка мне никак, да ему-то что! Ему что стрела, что деревяшка, поди растолкуй…

      Старик завязал жилу узлом и повернул стрелу, чтобы разглядеть пятку: при выстреле она прилегает к тетиве, и потому ее укрепляют насадкой из рога, чтобы отпускаемая тетива не расщепила ясеневое древко. Уилкинсон попробовал отломить роговой стержень, однако тот не поддался. И старик, нехотя пробурчав что-то одобрительное, потянулся к дискам за следующей стрелой. Каждая пара дисков из жесткой кожи, прорезанных по краям, держала две дюжины стрел – так их было удобнее перевозить без риска смять тонкое оперение.

      – Перья, рог, шелк, ясень, сталь, лак, – бормотал Уилкинсон. – Возьми самый распрекрасный лук и стрелка́ ему под стать – и все ж без перьев, ясеня, рога, шелка, стали и лака ты сможешь во врагов разве что плеваться. Ты людей убивал, Хук?

      – Да.

      Уилкинсон, заслышав вызов в голосе, усмехнулся:

      – В бою? Или так? В бою людей убивал?

      – Нет, – признался Хук.

      – А из лука?

      – Да, одного бродягу.

      – Он в тебя стрелял?

      – Нет.

      – Тогда с чего тебе зваться лучником? Лучник – тот, кто убивает врага в бою. Как ты убил последнего?

      – Повесил.

      – Почему?

      – Он был еретик.

      Уилкинсон – худой, как куница, мрачный и остроглазый – провел пятерней по редеющим сединам и хмуро взглянул на Хука:

      – Вешать еретика? Дрова, что ли, в Англии кончились… И давно за тобой такой подвиг?

      – С прошлой зимы.

      – Он из лоллардов? – спросил старик. Хук кивнул, и Уилкинсон недобро усмехнулся. – Стало быть, ты повесил человека за то, что он не сошелся с Церковью из-за ломтя хлеба? «Я хлеб живый, сошедший с небес», – говорит Господь, а про мертвый хлеб на церковном блюде – ни слова. Он ведь не сказал, что Он затхлый, лежалый хлеб, – нет, сынок, Господь назвал Себя хлебом живым. Но ты-то, вешая еретиков, уж конечно лучше Его понимал истину.

      На вызов, крывшийся в словах старика, Хуку ответить было