Незабудки. Виктор Викторович Улин

канчике из толстого стекла с четко выделяющимися гранями, на которых играл свет.

      Три веточки, всего три.

      Две смотрели на меня, третья отклонялась в сторону, указывая куда-то далеко, в страну неведомого счастья…

      Странным казалось лишь то, что стакан был пуст, без капли воды. Но цветы стояли как ни в чем ни бывало, живые и полные соков.

      И этому не находилось объяснения…

      Впрочем…

      Я не успел додумать: раздался грохот, дверь в мою комнату распахнулась и на пороге возникла сестра.

      – Соседи говорят, – визгливо затараторила она. – Что ты сбежал из больницы и бросил мать умирать одну.

      Я не ответил.

      Сказанное было правдой.

      Иное дело, что причину содеянного мною я не мог объяснить никому.

      Тем более сестре, с которой никогда не имел душевных отношений.

      Поэтому я молчал, крепко закусив губу.

      – Ничтожество, тряпка и сопляк, – продолжала она. – Тебе стоило родиться девчонкой, а не мне.

      Я закрыл глаза – и мне показалось, что бранится не она, а умерший несколько лет назад отец.

      – Ты никогда ничего не достигнешь. Сдохнешь под забором. Не станешь даже сапожником, как начинал отец. Кошачье дерьмо…

      В этом году мне исполнилось девятнадцать, но сестра не относилась ко мне всерьез, хотя и была младше меня.

      Я встал и, по-прежнему ни говоря ни слова, захлопнул дверь перед ее носом.

      А потом щелкнул задвижкой, приделанной мною еще в позапрошлом году, незадолго до отъезда в столицу.

      Я не мог больше слушать ее укоров.

      И сам боялся произнести хоть один звук.

      Душа моя, убитая и вывернутая наизнанку смертью мамы, была полна слез, смешанных со стеклянными осколками. И любое движение могло расплескать содержимое.

      Я упорно загонял слезы внутрь себя. С самого утра. Зная, что у меня нет ни одного родного или даже просто близкого существа, перед которым я мог расплакаться, коли тому нашлась причина.

      И меньше всего я имел желание проявлять свою слабость перед сестрой.

      Потому что, согласно общепринятым правилам, мужчина должен сносить невзгоды с каменным лицом и стиснув зубы.

      Единственный человек, который понимал меня, и не стал бы насмехаться, правильно восприняв слезы моего отчаяния, была моя мама.

      Но мама умерла.

      Мама умерла.

      Вскрытая и зашитая обратно под ярким желтым светом прозекторской, она лежала сейчас в морге городской больницы.

      Облачившись в траур и поджимая губы при одном взгляде на меня, сестра с утра развела бурные хлопоты.

      Хотя несчастье по-настоящему касалось только меня.

      Будь жив отец – он использовал бы повод для очередного безобразного запоя.

      Сестра никогда не была привязана к маме.

      Горе обрушилось на меня одного.

      Придавило. Размазало по земле.

      И надо собрать силы, чтобы не умереть рядом с нею.

      У меня закружилась голова.

      Сестра продолжала выкрикивать из гостиной обидные слова насчет моей трусости.

      Я отошел подальше от двери и сел на кровать.

      И только сейчас заметил, что все еще держу в руках незабудки.

      Точнее не сами незабудки.

      А мою акварель, изображавшую три цветка в стакане.

      Рисунок позапрошлого года. Той счастливой поры, когда мама была еще здорова.

      А я, не сумев сдать очередные экзамены, махнул рукой на школу. И сделался семнадцатилетним свободным художником. Потому что ощущал в себе силу им стать.

      Я уже не помню обстоятельств, при которых рисовал этот натюрморт. И почему, вопреки привычке все доводить до точки, его не окончил.

      В стакане с незабудками не хватало воды. Я не успел изобразить сложного преломления лучей света в воде и видных под разными углами стеблей. Несомненно, я собирался вернуться к этой работе: я не поставил своей подписи, что означало труд незавершенным.

      Я забросил эту акварель, хотя, насколько помню, она нравилась маме больше остальных моих картин.

      И вот сейчас почему-то опять, каким-то странным образом она очутилась в моих руках…

      II

      1

      Я до сих пор помню будоражащий угольный запах вокзала.

      Эхо шагов и чью-то речь, и лязг вагонных буферов, гулко отдающиеся под выгнутыми сводами.

      И маму…

      Она тогда уже болела. Доктора не скрывали, что недуг смертелен, хотя и носит безобидное название, ассоциирующееся с закуской к пиву.

      Я знал, что мама скоро умрет.

      Она тоже это знала.

      А я знал, что она знает.

      И она знала, что я знаю, что она знает…

      Стоп.

      Мои