Царь и гетман. Даниил Лукич Мордовцев

часто, по целым годам, не видя ни своего «татка любого», ни своих «братиков милых, як голубоньких сизых», которые рыскали «по степах та по байраках», с ляхами да татарами воюючи да своим казацким белым телом «комаров годуючи» Выходила украинская «дивчина» замуж всегда по любви, потому что, живя на свободе, любя до страсти «вулицю» и «писню», хороводясь с козаками-парубками по целым ночам на общественных сходбищах, видаясь с ними и тайно то в «вишневых садочках», то «у темному лузи», то «коло криниченьки с холодною водиченькою», она успевала изучить своего милого и знала, за кого выходила А там глядит – ее милый «стрепенувся та и полинув» с ляхом да татарвою драться, а у нее на руках – и дети, и хозяйство, «быки та коровы» та «волы крутороги». Надо обо всем подумать, за всем усмотреть – чтоб и «быки та коровы не поздыхали» да чтоб и ее «чорни брови не полиняли»… И вырабатывался из украинской женщины прелестнейший исторический тип – это тип самостоятельной женщины, самостоятельной везде, куда бы ни покатилось ее жизненное колесо: если красота и несчастья родины делали ее «полоняночкой», если она попадала в руки какого-нибудь паши-янычара, то и там становилась госпожою, либо – «дивкою бранкою Марусею Богуславкою», которая самим пашою заправляла, либо султаншей вроде Роксанды из Рогачева, которая играла судьбою всей Оттоманской Порты, держа в своих красивых руках сердце и волю повелителя правоверных; если же она оставалась дома, то она в общественной жизни имела свой голос, а в семье она владычествовала нередко над самим «чоловиком»… Такова была старая Кочубеиха…

      Тот же тип самостоятельной украинки представляла и Палииха. Московский поп Лукьянов, привыкший видеть московскую боярыню только на исповеди, на смертном одре да в гробу, был поражен тем, что он нашел в Паволочи. Этим местечком заправляла Палииха: она была и комендантом крепости, и полковником в местечке, и хозяйкою в своем доме.

      Едва купеческий караван, с которым Лукьянов следовал из Царьграда в Москву, въехал в Паволочь и остановился на площади, как тотчас же был окружен любопытствующими казаками, у которых, как они жаловались, от скуки волосы стали прорастать на ладонях, долго, может быть несколько месяцев, не бравших сабель в руки. Лукьянов, который, проезжая в Царьград, видел, как в Паволочи же его окружили казаки «голы, что бубны, без рубах, нагие, страшны зело», «все голудьба беспорточная», «черны, что арапы, и лихи, что собаки», замечал теперь, что казаки смотрят уже не «голудьбою беспорточной», а порядочно одетыми, кроме тех, которые, «пропив штаны и сорочку», бродили в чем мать родила, одетые лишь солнечным лучом да кое-где волосами…

      – Видкиля, добри люди? – спрашивает один из таких молодцов, одетый лишь в солнечные лучи, подходя к каравану. Хоть он был весь голый, но на голове все-таки красовалась казацкая шапка.

      – Из Цареграда, родимый, – отвечает московский купчина, потолкавшийся по белу свету и всего видавший на своем веку. – Из самой Турской земли.

      – Добре… самого бисового