Герои классики. Продленка для взрослых. Александр Архангельский

венчающая политическую проповедь адепта новой власти, – тоже обильно пропитана иронией. Та самая сила, которой поставляются земные владыки и которой они «сильны», – народ – вновь отрекается от своего права вершить собственную судьбу и становится силой – слепой. Вновь то, что летописец (и следующий летописцу Карамзин) именует «мнением народным», на пушкинскую поверку оказывается не более чем шумом, а точнее сказать – просто многократно усиленным и озвученным мнением боярина.

      Что ж толковать? Боярин правду молвил.

      Да здравствует Димитрий, наш отец!

      Только если в годуновские времена равнодушие было пассивным, то ныне оно оборачивается порывом разрушительной безличной энергии. Народу проще возбудиться от боярских слов и ринуться на Кремль, чем решить что-либо самостоятельно. Мужик на амвоне и толпа, несущаяся по сцене, – страшные в своем комизме символы этого активного равнодушия, яростного уклонения от ответственности, или, как сказали бы прежде, от гражданственности.

      И только в самой последней сцене – «Кремль. Дом Борисов. Стража у крыльца» – возникает какой-то слабый намек на возможность появления гражданственности на Руси. Он заключен в разговоре двух людей из народа под окном плененных Ксении и Федора.

      Один из народа

      Брат да сестра! бедные дети, что пташки в клетке.

      Другой

      Есть о ком жалеть? Проклятое племя!

      Первый

      Отец был злодей, а детки невинны.

      Другой

      Яблоко от яблони недалеко падает.

      Здесь не бросают младенцев оземь, не вяжут и не топят «Борисовых щенков»; здесь человек из толпы впервые проявляет сочувствие к детям – не показное, а сердечное; здесь не слюнят глаза, а готовы заплакать настоящими слезами; здесь впервые затевается спор между людьми из народа, обнаруживается разногласие, не сходятся (и вообще проявляются) точки зрения. А где разногласия и спор, там нет места равнодушию, там зарождается личное мнение, которое может стать (а может и не стать; недаром спор прерван репликой Ксении: «Братец, братец, кажется, к нам бояре идут») основой мнения народного. И – между прочим – моральной основой самой власти, которой ныне принадлежит всё, но которая не принадлежит сама себе.

      Финальная ремарка – «народ безмолвствует» – окрашена у Пушкина положительно. Особенно это становится ясно, если вспомнить источник ремарки, того же самого Карамзина. Автор «Истории государства Российского» пишет: «Все слушали в тишине безмолвия». Эта формулировка совершенно нейтральна, она констатирует факт и никак не оценивает его.

      Пимен – монах-летописец, персонаж, который своим монологом задает точку зрения вечности, обязательную для высокой трагедии. Пимен – носитель позиции, независимой ни от власти, ни от толпы. Связан с образом «идеального» летописца Авраамия Палицына из 10–11 томов «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, а в какой-то мере – и с «культурной маской» самого Карамзина.

      Пимен появляется в единственной сцене – «Ночь. Келья в Пудовом монастыре». 1603 год. Летописец завершает «труд, завещанный от