Белые и черные. Петр Петров

было пусто, но по ковру, в соседней комнате, расхаживал хозяин. Махнув ефрейтору (став на полосе света, в проеме двери, между петлями) ввести солдат, Андрей Иванович поднял ковер и вырос перед Ягужинским.

      – Как поживать изволите, Павел Иванович? – с злорадством приветствовал Ушаков.

      Ягужинский поворотился и невольно попятился, увидев за разыскивателем еще ефрейтора.

      – Добро пожаловать, Андрей Иваныч, – робко молвил хитрец… – С чем тебя поздравить прикажешь? – попробовал он задать вопрос каким-то не своим голосом, стараясь придать звукам исчезнувшую мгновенно твердость.

      – Прежде всего с тем, голубчик, что вижу тебя на ногах и могу предложить недальнюю прогулку.

      – Да я никуда не выхожу. Вот новость! Что за шутки с больным? Видишь, показаться не могу в люди! – И Павел Иванович показал рукою на свежий шрам, перерезывавший щеку.

      – Очень жаль… Впрочем, можно будет тебя и дома оставить, дав в кумпанью вот этого молодца. – Он указал на ефрейтора. – Скажи только, где твоя шпага?

      – Да ты, Андрей, как я вижу, принимаешься шутки неладные шутить? Какой черт позволил тебе проделывать со мной издевки?! Забыл разве, что я генерал-адъютант и сам могу таких, как ты, генерал-майоров, отправлять под арест!

      – Когда на то есть высочайшая воля… почему не так! Но, во-первых, я уже не просто генерал-майор, а генерал-адъютант, как и ты… во-вторых, выполняю августейшую волю и всемилостивейше возложенное на меня поручение взять генерал-адъютанта Павла Иванова сына Ягужинского и прочих. Читай сам указ и повинуйся.

      Ушаков проворно развернул одну из бумаг, которые держал в руках, а затем подал другую и, разложив на столе, указал Ягужинскому на слова в строках.

      Лицо Павла Ивановича внезапно получило мертвенный колер. Ноги подкосились, и он не сел, а опустился на кресло у стола, когда глаза упали прямо на слова, указанные перстом Ушакова.

      – За что такая беда надо мной? – произнес потерявшийся Ягужинский шепотом отчаяния.

      – Тебе ли об этом спрашивать меня после доноса, погубившего Монса! – отрезал язвительно Ушаков.

      – Да я, как член суда, не один подписывал приговор Монсу и другие тоже.

      – Сила не в приговоре, а в доносе.

      – Я тут ни при чем!

      – Так ли, полно!

      – Совершенно так. Могу образ снять со стены.

      – Полно, руки отсохнут. Говорят, Бог не допускает до явного посмеяния святыни.

      – Какое же тут посмеяние, когда человек не имеет ничего от навета защититься, как икону взять.

      – И начать с иконой лгать?! Ну, это, скажу я тебе, плохая защита перед тем, кому хорошо все подлинно известно, как мне, например.

      – Андрей Иваныч, мой милый друг, неужели же имеешь ты на меня, несчастного, такое подозрение?

      – Тут уж не подозрение, а прямое свидетельство людей, которых призывал к себе за этим генерал-прокурор, ныне гофмаршал.

      – Да как они смели? Да разве можно оставить без наказания клевету?

      – Клевету нельзя оставить ни на минуту без доказательства, и доказательства