Пройдя долиной смертной тени – 2. Александр Варавин

дыр, что невольно способствовало хорошей вытяжке для дыма от костра, который они с Такроном жгли холодными темными вечерами.

      Более или менее сохранился только барельеф Кали на внутренней стене, со слепыми глазами, взгляд которых Эрик встречал каждое утро. Небольшое раздражение вызывал только отвалившийся нос на лице богини. Несколько раз он пытался прилепить сделанный из глины кончик, старательно смазывая его слюной, но безуспешно. Нос все равно отваливался, вызывая гомерический хохот у Такрона. «Тебе нужна женщина, – говорил ему Такрон. – Глиняная богиня не поможет. Хочешь, я приведу тебе одну и она научит тебя тантре. Здесь недалеко есть очень спелая вдова, ты ей понравишься».

      Эрик тоже смеялся, представляя себе эту вдову. И вообще, в последнее время он смеялся очень часто. Впервые в жизни он чувствовал себя нормальным уравновешенным человеком. Резкие перепады настроения, от эйфории до гнетущей черной меланхолии, практически исчезли бесследно. Как и вспышки гнева, беспричинной слезливости и упадка сил. Такрон твердил, что все это влияние печати Дордже. Эрику же было по-хорошему плевать на то, чьим бы влиянием это ни было.

      Он позволил Такрону начесать себе пряди волос и с удовольствием пользовался палочкой для ковыряния в волосах, подаренной тем же Такроном. Конечно, никакой шаманской чувствительности он не приобрел, но сам ритуал чесания кожи головы вызывал ощущение комфорта и, может, совсем немного, помогал сосредотачиваться на какой-нибудь мысли.

      Как-то в один из вечеров Такрон спросил его, знает ли тот, почему буддисты бреют голову.

      – Конечно, – уверенно ответил Эрик, – это символ отрицания страданий окружающего мира и закрытия сознания от внешних раздражителей.

      – Но почему именно волосы на голове? – настаивал Такрон.

      Ответ пришел к Эрику сам собой.

      – Они хотят жить вне этого мира, – словно пробуя эту мысль на вкус, ответил он. – Не чувствовать движения энергий природы, других существ и явлений. Замкнуться только на собственном внутреннем мире.

      Такрон утвердительно кивнул:

      – Вот зачем я ношу эти… вибриссы.

      – Как же быть людям, беспричинно лысеющим с возрастом?

      – Мне их очень, очень жаль… – сделал Такрон скорбное лицо.

      Оба смеялись.

      Эрик вышел через полуразрушенный проем и начал спускаться по склону. До ручья с запрудой было полчаса ходу вниз под гору. Запруду сделал Такрон в первые же дни после их прибытия. Отвод воды от горной речки и плоская глыба, чтобы запирать этот садок. Каждый вечер следовало крошить в запруду ячменную муку и крошки от лепешек. Зато утром, перед рассветом, подкравшись как можно тише и заперев водный отвод, можно было поймать рыбу. Что и происходило почти каждый день.

      Уже подходя к реке и продираясь сквозь густые кусты на заросшей, едва видимой тропе, Эрик почувствовал холодок на груди. Машинально присел на замшелый валун, находящийся на краю протоптанной им с Такроном дорожки. Неприятное чувство холода из солнечного