«Перстами руки человеческой…». Феллини – Венеция – Фуко. Эфраим Баух

Только выкрестами жива!

      Иудами вер!

      На прокажённые острова!

      В ад! – всюду! – но не в

      Жизнь, – только выкрестов терпит, лишь

      Овец – палачу!

      Право-на-жительственный свой лист

      Но-гами топчу!

      Всего каких-то шестнадцать лет отделяет написание этих строк в еще свободной Праге 1924 года от ада «прокаженных островов» – Аушвица и Бухенвальда.

      На площади Святого Марка в ярко расцвеченных обжираловках готовили какое-то новое на этот вечер возлияние и обжорство. Сверкала мишура, горели плошки, пахло ладаном, мгновенно вызывающим память панихид.

      Плошки, предназначенные веселить души забвением, скорее напоминали лампады за упокой душ.

      Мимо меня прошел человек в парике, камзоле, с тросточкой, удивительно напоминающий Эммануила Канта. Он настолько преувеличенно имитировал сухую педантичность немецкого философа, что за ним в моем воображении мгновенно вырисовались – башенноголовый Гегель, вислоусый Ницше, сладкоулыбчивый Хайдеггер. И всех их объединяло в течение времени весьма неуважительное отношение к моему племени, открывшему миру единого Бога, хотя все они вышли «из шинели» еврея Спинозы, пусть и отлученного от еврейства за свой непозволительный для еврея рационализм.

      Взрыв пьяных голосов вокруг столиков пивного бара, разноречье, прерываемое отрыжками, тут же вернули меня к реальности. Сидели немецкие бюргеры, французские буржуа, новые русские – пили пиво, трещали раковыми клешнями.

      Если бы не разные языки, их можно было бы отнести к единому племени пивососов.

      У них одинаково бычьи красные шеи, выдающиеся брюха, пальцы почти не отличаются от раковых клешней, и все, весьма агрессивные в массовых действиях, особенно, если напялить на них мундиры, нынче отдыхают, разомлев от безделья, приятной скуки и нулевого напряжения мысли.

      И в качестве такой малой мести я представил себе, явно развеселившись, как внезапно катит на них бочки классическая философия, стреляя очередями имен – Спиноза, Кант, Гегель, Ницше, Хайдеггер. «Где ваш Юм», – кричит английский философ Юм. А за ними, сшибая с ног, накатывает весь синклит французских постмодернистов. И некуда от этого сбежать. Остается лишь таращить глаза и волочить неверным бегом свое раздувшееся от пива тело в туалет.

      А ведь классическая философия обращалась именно к ним, выкрестам человечества, приспосабливалась, сама как бы и не подозревая об этом, к ним, изведя Бога из «божественного».

      Право-на-жительственный свой лист

      Но-гами топчу!

      Втаптываю! За Давидов щит —

      Месть! – В месиво тел!

      Не упоительно ли, что жид

      Жить – не захотел?!

      Гетто избранничеств! Вал и ров.

      По-щады не жди!

      В сём христианнейшем из миров

      Поэты – жиды!

      Упоительность ухода в смерть – чудовищное