Гербарии, открытки…. Ирина Листвина

более мужским. Я забыла обо всём, кроме них, и стала играть и разговаривать с ними, кормить их, даже немножко подтанцовывать им и подпевать. А они, пощёлкивая крылышками, показывали себя и всё, что умеют, – и не улетали. Это было почти как в сказке Андерсена о механическом соловье, которой у меня ещё нет, я её недавно слышала по радио. Конечно, петь так, как императорский соловей, они не умели (куда им было до него!), зато они были деревянные, тёплые и из дерева певучего, тихого. А потом фотограф сказал: «Чудесно получилось. Я не буду их у тебя отбирать, чтобы ты не заплакала. Мы с твоей мамой друзья, и они могут побыть денёк-другой у вас, а там тебе надоест, мама приедет сюда и мне их вернёт». Но маме почему-то не хотелось снова приезжать, и она сказала: «Боюсь, что Иринка их может сломать. Лучше мы посидим у тебя ещё полчаса; мы с тобой выпьем чаю, а она поиграет, хорошо? Ир, а ты согласна?» Я не смела об этом и мечтать, я была счастлива и ещё долго играла с птицами, пока они негромко пели и разговаривали, а потом мы вернулись домой.

      Окончен

      Остановка в полминутки

      Из этой сценки видно, что хотя театрик «Кокон», как и моё основное, общепризнанное «я» Иринки, и находился на солнечной стороне, но там присутствует и некое другое существо, точнее, моё другое естество, как бы ещё оставшееся «малышкой» и легко теряющееся в этой жизни. Это была она, так никем и не признаваемая Ина.

3. О Твилике, а также о сагах и эпосе

      Тем, что у Ины появилась «фамилия» Твилика, она была обязана дедушкиному письменному углу. (Вообще-то она была составлена из букв фамилии моего отца, которую я получила только достигнув шестнадцатилетия, вместе с паспортом. Это опять же было уступкой дедушке: раз мне не дали имени Серафима, то вместо него я получила в пользование до совершеннолетия мамину фамилию Шагальская).

      Видя, как я кружу вокруг его уголка за столом и своим разглядыванием мешаю его занятиям, дедушка как-то раз, смеясь, обронил: «Ты моя пови́лика». Как и некоторые другие слова, прочитанные им в книгах, но редко употребляемые в разговорной речи, он произнёс его с неправильным ударением, на слоге «ви». Из этой «пови́лики» и придумалась Твилика.

      Но не одной только «фамилией» она (и я вместе с ней) была обязана деду, а вышло так, что благодаря ему она (в отличие от меня) росла и развивалась в духе эпического начала.

      На столе, рядом с двумя огромными рижскими томами Библии и похожими на гроссбухи тетрадями с записями, нередко полёживал и другой двухтомник, тоже из больших и толстых книг, но по сравнению с первыми они казались не столь внушительными. Этот последний был участником дедушкиного досуга и назывался он «Сага о Форсайтах». Читая его, а точнее, это «многокнижие» (в своём роде), он улыбался, пожимал плечами, вздыхал иногда… Он не принимал её особенно всерьёз, но считал притом по-своему серьёзной. Он был к ней привязан, ему никогда не было с ней скучно, это была книга-спутник. В меня она ещё не помещалась, она была слишком тяжеловесна и в буквальном, и в переносном смысле, но дедушка понемногу мне из неё пересказывал.