Жюстина, или Несчастья добродетели. Преступления любви, или Безумства страстей. Маркиз де Сад

о жестокосердии этого человека, о его отвращении к женщинам, о его развращенности, об их столь разительно отличавшихся взглядах на мораль – и все напрасно: ничто не могло погасить разгорающееся пламя. Потребуй Брессак у Жюстины ее жизнь, она отдала бы ее, сожалея лишь о том, что не располагает ничем большим, что можно было бы отдать единственной радости своего сердца. Такова любовь! Вот почему греки изображали ее с повязкой на глазах.

      Но о своей страсти Жюстина молчала, а неблагодарный Брессак был далек от того, чтобы задумываться, почему при встрече с ним глаза Жюстины наполнялись слезами. А, право, нетрудно было догадаться об этом по той стремительности, с какой она бросалась выполнять его желания. Правда, эту стремительность можно было объяснить себе и желанием скрыть, насколько позволяло Жюстине ее воспитание, грехи Брессака от неусыпного взора его матери. Но как бы то ни было, своим поведением, столь естественным для обольщенного сердца, Жюстина заслужила полное доверие Брессака, а все, что исходило от ее дорогого возлюбленного, приобретало в глазах Жюстины такую цену, что, воображая себя порою добившейся его любви, она была готова простить ему и его разврат, и его озлобленность, и даже самое страшное – все его замыслы против матери.

      Невероятно, но Брессак осмелился однажды сделать Жюстине такое предложение: «Среди тех людей, Жюстина, – сказал он, – которых я совращаю, некоторые соглашаются на это только из любезности. К тому же им, чтобы прийти в то состояние, какое мне требуется, необходимо увидеть обнаженную молодую женщину. Конечно, это для меня несколько оскорбительно, я бы хотел сам приводить их в такое состояние, но что делать? И раз уж это необходимо, я бы предпочел тебя всем другим женщинам. Я уверен в тебе. Ты уединишься с ними в моем кабинете и приведешь их ко мне только тогда, когда они будут вполне готовы».

      – О сударь! – заплакав, ответила Жюстина, – Как вы можете предлагать мне такие вещи! И видеть вас, предающегося…

      – Ах, Жюстина, – прервал ее Брессак, – разве можно когда-нибудь избавиться от этих склонностей! Если бы ты только могла понять всю сладость иллюзии почувствовать себя женщиной, не будучи ею! Какая странная причуда ума – ненавидеть женский пол и стремиться ему подражать. Как сладко преуспевать в этом! Как восхитительно быть любовницей всех, кто тебя пожелает! Отдаться в один и тот же день грузчику, лакею, солдату, извозчику; быть для них предметом любви, ревности, нежности. Быть обласканным, расцелованным, избитым и почти изнасилованным. Чувствовать себя победителем в их объятиях и побежденным у их ног, измучить их ласками и вновь пробудить излишествами. Ах нет, Жюстина, ты не понимаешь, какая радость во всем этом для натуры, подобной моей. Забудь мораль! О, если бы ты могла представить себе, как изысканны эти легкие прикосновения, это начальное щекотание нервов, а потом… взрыв страсти, безумие, потеря рассудка! Сотни поцелуев, один горячее другого, объятия делаются все теснее, мы переплетаемся, мы становимся единым