Альрауне. Г. Эверс

скорее даже немного рано. Назначим же лучше в двенадцать. Если бедный мой дядюшка слишком устанет, он может до тех пор немного поспать. А теперь, доктор, будьте здоровы, до вечера. – Он встал, поклонился и вышел.

      Он закусил губу и почувствовал вдруг, как глупо было все то, что он тут болтал добродушному доктору. Как мелочна была его ирония, как дешевы все его остроты. Ему стало стыдно. Все нервы его требовали какого-нибудь дела, а он болтал чепуху; его мозг излучал искры, а он делал потуги на остроумие.

      Доктор Петерсен долго смотрел ему вслед.

      – Какой он заносчивый, – сказал он сам себе. – Даже руки мне не подал. – Он налил себе еще кофе, подбавил молока и намазал аккуратно бутерброд. А потом подумал с искренним убеждением: заносчивость к добру не ведет.

      И, как нельзя больше удовлетворенный своей обывательской мудростью, он стал есть хлеб и поднес ложку к губам.

      Был почти час ночи, когда явился Франк Браун.

      – Прости, дядюшка, – сказал он небрежно.

      – Да, племянничек, – заметил тайный советник, – ты долго заставляешь себя ждать.

      Франк Браун широко раскрыл глаза:

      – Я был очень занят, дядюшка. Впрочем, ведь ты тут ждал не из-за меня, а из-за своих собственных планов.

      Профессор посмотрел на него недовольно:

      – Послушай… – начал он было. Но овладел собою. – Но, впрочем, оставим это. Благодарю тебя во всяком случае, что ты приехал помочь мне. Ну, пойдем.

      – Нет, – заявил Франк Браун все с тем же ребяческим упрямством. – Мне хочется выпить сначала стакан виски, у нас еще времени много.

      Доводить все до крайних пределов было в его натуре. Чувствительный к малейшему слову, к малейшему признаку упрека, он все же любил быть упрямым до дерзости со всеми, с кем встречался. Он постоянно говорил самую грубую правду, а сам не мог переносить даже намека на нее.

      Он чувствовал, правда, что задевает старика. Но именно тот факт, что дядюшка его рассердился, что он так серьезно и даже трагически относится к его ребяческим выходкам, – это именно и оскорбляло его. Ему казалось чуть ли не унизительным, что профессор не понимает его, что не может проникнуть в его белокурую упрямую голову, и он невольно должен был с этим бороться, должен был доводить до конца свои капризы. Ему пришлось еще плотнее надвинуть на себя маску и идти по тому пути, который он обрел на Монмартре: «Epater les bourgeois!» Он медленно опорожнил стакан и поднялся небрежно, точно меланхоличный принц, которому скучно.

      – Ну, если хотите! – Он сделал жест, точно говорил с кем-то, стоящим гораздо ниже его. – Кельнер, прикажите подать экипаж.

      Они поехали. Тайный советник молчал; его нижняя губа свешивалась вниз, а на щеках под глазами виднелись большие мешки. Огромные уши выдавались в обе стороны; правый глаз отливал каким-то зеленоватым блеском. «Он похож на сову, – подумал Франк Браун, – на старую уродливую сову, которая ждет добычи».

      Доктор Петерсен сидел напротив на скамеечке, широко раскрыв рот. Он не понимал всего этого,