Альрауне. Г. Эверс

говорил он. – Что, коллеги нет еще дома?

      – Добрый вечер, господин адвокат, – говорила высокая женщина. – Располагайтесь поудобнее.

      Маленький Манассе кричал:

      – Дома ли коллега? И велите принести сюда ребенка!

      – Что? – переспрашивала фрау Гонтрам и вынимала из ушей вату. – Ах, так! – продолжала она. – Вельфхен! Если бы вы тоже клали в уши вату, вы тоже ничего бы не слышали.

      – Билла! Билла! Или Фрида! Что вы, оглохли? Принесите-ка сюда Вельфхена!

      Она была еще в капоте цвета спелого абрикоса. У нее были длинные каштановые волосы, небрежно зачесанные, растрепанные. Ее черные глаза казались огромными, широко-широко раскрытыми. В них сверкал какой-то странный, жуткий огонек. Но высокий лоб подымался над впавшим узким носом, и бледные щеки туго натягивались на скулы. На них горели большие красные пятна.

      – Нет ли у вас хорошей сигары, господин адвокат? – спросила она.

      Он вынул свой портсигар со злостью, почти с негодованием.

      – А сколько вы уже выкурили сегодня, фрау Гонтрам?

      – Штук двадцать, – засмеялась она. – Но вы же ведь знаете, дрянных, по четыре пфеннига за штуку. Хорошую выкурить приятно. Дайте-ка вот эту толстую.

      Она взяла тяжелую, почти черную «мексико». Манассе вздохнул:

      – Ну что тут поделаешь? Долго будет так продолжаться?

      – Ах, – ответила она, – только не волнуйтесь, не волнуйтесь. Долго ли? Третьего дня господин санитарный советник сказал: еще месяцев шесть. Но знаете, то же самое он говорил уже два года назад. Я все думаю: дело не к спеху: скоротечная чахотка плетется кое-как, шагом!

      – Если бы вы только не так много курили! – тявкнул маленький адвокат.

      Она удивленно взглянула на него и подняла синеватые тонкие губы над блестящими белыми зубами.

      – Что? Что, Манассе? Не курить? Что же мне еще делать? Рожать каждый год, вести хозяйство да еще скоротечная – и не курить даже?

      Она пустила ему густой дым прямо в лицо. Он закашлялся.

      Он посмотрел на нее полуядовито-полуласково и удивленно. Этот маленький Манассе был нахален, как никто, он никогда не лез за словом в карман, всегда находил резкий, удачный ответ. Он тявкал, лаял, визжал, не считался ни с чем и не боялся ничего. Но здесь, перед этой изможденной женщиной, тело которой напоминало скелет и голова улыбалась, точно череп, которая уже несколько лет стояла одною ногою в гробу, – перед нею он испытывал страх. Только неукротимая власть локонов, которые росли все еще, становились все крепче и гуще, словно почву под ними удобряла сама смерть, эти ровные блестящие зубы, крепко сжимавшие черный окурок толстой сигары, эти глаза, огромные, без всякой надежды, бессердечные, почти не сознающие даже своего сверкающего жара, заставляли его замолкать и делали его еще меньше, чем он был, меньше даже, чем его собака.

      Он был очень образован, этот адвокат Манассе. Они называли его ходячей энциклопедией, и не было ничего, чего бы он не знал. Сейчас он думал: она говорит, что смерть