Пертская красавица. Вальтер Скотт

ухватившись за такое объяснение.

      – Вон он стоит, негодяй, радуется злу, которое совершил, и торжествует из-за твоего падения, как тот король в романе, игравший на виоле, когда горел его город{82}. Идем со мной, и ты увидишь, как мы его отделаем… Не бойся, на этот раз я тебя не покину.

      Сказав это, он схватил Джезабель за поводья и, не дав времени Оливеру возразить, помчался с нею бок о бок, устремившись к Дику Дьяволу, который стоял поодаль на гребне отлогого холма. Однако, считая ли бой неравным или полагая, что достаточно навоевался в этот день, Джонстон Удалец прищелкнул пальцами, поднял вызывающе руку, пришпорил коня и поскакал прямо в соседнее болото, по которому запорхал, точно дикая утка, размахивая вабиком над головой и высвистывая своего кречета, хотя всякую другую лошадь с всадником тотчас же затянуло бы в трясину по самую подпругу.

      – Как есть разбойник! – сказал Смит. – Он вступит в драку или побежит – как ему захочется, и гнаться за ним не больше проку, чем пуститься за диким гусем. Сдается мне, он прикарманил твой кошелек – эти молодчики редко когда смываются с пустыми руками.

      – Да-а, – печально протянул Праудфьют. – Он забрал кошелек, но это ничего – он оставил мне охотничью сумку!

      – Так-то оно лучше! Охотничья сумка была бы для него эмблемой победы – трофеем, как говорят менестрели.

      – Она ценна не только этим, приятель, – многозначительно проговорил Оливер.

      – Отлично, сосед. Люблю, когда ты говоришь в свойственном тебе стиле начитанного человека. Веселей! Негодяй показал тебе спину, и ты получил назад трофеи, едва не потерянные в ту минуту, когда враг захватил тебя врасплох.

      – Ах, Генри Гоу, Генри Гоу! – воскликнул шапочник и примолк с глубоким вздохом, чуть не со стоном.

      – Что такое? – спросил тот. – О чем ты еще сокрушаешься?

      – Я подозреваю, дорогой мой друг Генри Смит, что негодяй обратился в бегство из страха перед тобой – не передо мной.

      – Зря ты так думаешь, – возразил оружейник. – Он увидел двоих и побежал, кто же скажет теперь, от кого он бежал – от того или другого? К тому же он ведь испытал на собственной шкуре твою силу и напористость: мы все видели, как ты брыкался и отбивался, лежа на земле.

      – Это я-то отбивался? – сказал бедный Праудфьют. – Что-то не помню… Но я знаю, что в этом моя сила – ляжки у меня здоровенные. И все это видели?

      – Видели не хуже меня, – сказал Смит, едва удерживаясь от смеха.

      – А ты им об этом напомнишь?

      – Непременно! – ответил Генри. – И о том, каким отчаянным храбрецом ты себя только что показал. Примечай, что я стану сейчас говорить Крейгдэлли, потом обернешь это в свою пользу.

      – Не подумай, что мне требуется чье-то свидетельство: я по природе своей не уступаю в храбрости ни одному человеку в Перте, но только… – Великий храбрец запнулся.

      – Только что? – спросил отважный оружейник.

      – Только я боюсь, как бы меня не убили. Оставить вдовой мою

82

… как тот король в романе, игравший на виоле, когда горел его город. – Речь идет о римском императоре Нероне (54–68), который, по преданию, сам поджег Рим и, любуясь пожаром, играл на лире.