Джен. Петр Немировский

повинность, лечиться непонятно от чего. А здесь, хоть и в приюте, все-таки он был дома.

      Ну, и, разумеется, такое знаменательное событие в его жизни – сам «ку-ку доктор[1]» пришел в гости. Мистер Виктор, собственной персоной! Ведь, между прочим, к нему в гости никогда не приходили ни мать, ни отец, ни друзья, ни подруги (последних, впрочем, у него и не было). Приходили только дежурные по приюту с проверками, работники по уничтожению домашних насекомых и социальный работник от суда по надзору за его лечением.

      В комнате чувствовался тяжелый запах хлорки, нестиранной одежды и сигарет. На столе стоял старенький компьютер. Все стены были украшены плакатами с изображениями бандитов в шрамах и с пистолетами и кинжалами.

      И совсем не к месту в этой галерее насилия – в дальнем углу на стене висела репродукция с изображением какого-то католического святого.

      – Да-а, бро, страшновато у тебя здесь…

      Вдруг из-под половой тряпки выбежал большой таракан и помчался к батарее. Я попытался раздавить его ногой, но он выскользнул из-под моих туфель. Я пустился за ним вдогонку, норовя пристукнуть, пока он не скрылся в щели под отклеенным от пола плинтусом.

      Моя тараканья охота здорово позабавила Френсиса, он даже рассмеялся. Вот потеха – «ку-ку доктор» гоняется в приюте за тараканами!

      – Сбежал, подлец, – пожаловался я.

      – Тараканы – еще не беда, пусть себе бегают, от них вреда нет. Лишь бы не клопы. Помню, я когда-то жил в другом приюте, с мамой и сестрой. Вот там был настоящий кошмар: мы каждое утро просыпались в кровавых волдырях от укусов клопов, никакие мази не спасали. Мы снимали с себя всю одежду и спали голыми на резиновых ковриках. Сколько мамаша ни орала, ни требовала, чтобы потравили, – бесполезно. А в другом приюте водились мыши, мы по всей комнате сыпали яд и потом находили дохлых мышей повсюду, даже в духовке.

      – За это ты так не любишь свою мать?

      – Мать? Из-за нее я болтался по приютам и чужим домам. Из-за отца и из-за нее… – нахмурившись, он сжал в кулаке уголок одеяла. – Никто не знает, что со мной делали в тех приютских семьях. В одной доминиканской семье были две сестры, старше меня на три года, мне тогда было тринадцать. Эти суки с длинными руками и толстыми жопами привязывали меня к кровати, снимали с меня штаны и издевались над моей «дылдой», – он опустил голову, указывая вниз, между своих расставленных ног. – Тянули его, лили на него какую-то вонючую жидкость. А когда приходил их папаша, они жаловались ему, что якобы я их лапаю, и меня наказывали. Я никому не рассказывал правду, боялся, что меня отдадут в еще худшую семью, – он шмыгнул носом, готовый вот-вот расплакаться. – Один раз я взобрался на крышу дома, хотел прыгнуть, чтобы разбиться насмерть…

      Сейчас этот грозный Френсис, этот уже почти король одной из самых кровавых молодежных банд Америки, был похож на беспомощного мальчика, у которого почему-то выросли усы и борода.

      Вдруг за стеной послышались звуки музыки – кто-то играл на пианино.

      – Рональд. Он недавно здесь поселился и притащил с собой электронное пианино.

      Прислушиваясь

1

Непонятно, почему именно этой птице – кукушке, а не, скажем, журавлю или вороне, выпала честь угнездиться в американском психиатрическом сленге. Так, психически больного на жаргоне называют – «ку-ку»; психиатра – «ку-ку доктор»; дурдом – «ку-ку хауз» или «гнездо кукушки».