Фотограф. Пьер Буль

ешься надо мной? Ты что, думаешь, я занимаюсь порнографией, или принимаешь себя за настоящую звезду, которая может позволять себе все что угодно?

      – Мой агент рекомендовал мне…

      – Твой агент болван. Кто делает снимки – он или все-таки я? Снимки, которые будят воображение, ты понимаешь? Тебя учили, что это такое – будить воображение? Это вовсе не значит, что тебе нужно раздеваться догола.

      Девушка по-детски надулась. Видя, что он, все еще продолжая ругаться, приближается к ней, она прикрылась руками так, словно собиралась защититься от пощечины. Этот трогательный жест сразу смягчил гнев Марсиаля Гора, и он тут же переменил тон.

      – Ну вот, теперь ты плачешь! Беда с тобой! Успокойся. Будь умницей. Я же не людоед. Просто я знаю свое дело, дело, которым начал заниматься задолго до твоего рождения, понимаешь? Делай то, что я тебе говорю, и ты получишь прекрасный снимок, лучший из всех, которые ты только можешь себе представить, это я обещаю, снимок, который привлечет к тебе миллионы поклонников, будет воспроизведен во всех журналах мира и вызовет интерес у продюсеров трех или четырех континентов. Ты, наверное, впервые позируешь, не так ли? А раз так, то доверься лучше мне. А слезы оставь на потом. Давай-ка я сам сделаю что нужно.

      Он слегка одернул дезабилье, заставил девушку опустить ногу, потом, насупясь, отступил и окинул ее оценивающим взглядом.

      – Вот так, наверное, пойдет. Но теперь надо ждать, пока иссякнет фонтан. Высморкайся и поправь макияж… но не переусердствуй. Нужно будить воображение, я тебе уже говорил. Все вы одинаковые.

      – Я сделаю так, как вы хотите.

      – И правильно.

      Она сквозь слезы слабо улыбнулась и села в глубине комнаты перед шатающимся сооружением, служившим здесь туалетным столиком. Он какое-то время смотрел на нее, потом машинально провел пальцем по мебели, увидел на ней слой пыли, снова пожал плечами и стал расхаживать по комнате, заложив руки за спину, иногда встречая опасливый взгляд девушки. Обеспокоенная теперь уже его молчанием, она попыталась продолжить беседу и, заметив его неуверенную походку, спросила:

      – Вы хромаете? Натерли ногу?

      И тут у нее все невпопад! Он чуть было не поддался новому приступу гнева, но сдержал себя и лишь горько усмехнулся:

      – Да, и основательно. Посмотри.

      Он приподнял штанину и показал ей протез. Она покраснела от смущения.

      – Ой, простите! Извините меня. Я очень огорчена.

      – Ничего. И не вздумай опять реветь. Это произошло давно.

      – Несчастный случай?

      – Несчастный случай, можно и так сказать. Это произошло в те времена, когда я не довольствовался фотографированием крошек вроде тебя и когда моя профессия влекла меня в опасные уголки.

      Он, помрачнев, надолго замолк, а она сидела, моргая глазами, перед зеркалом. Наконец он как бы очнулся.

      – Что, уже готова? Ну-ка покажись. Так, пожалуй, сойдет. Улыбнись… Но только не коровьей улыбкой, а человеческой, если можешь.

      Она повиновалась. Без сопротивления приняла его грубость и «тыканье», которые были для фотографа само собой разумеющейся формой общения. В голосе его звучал легкий оттенок презрения, словно он имел дело с малолетним ребенком или, скорее, с неким животным, с молодым животным, которое еще нужно выдрессировать, дабы оно научилось играть определенную роль, не проявляя при этом неуместной инициативы.

      Таким образом, между ними складывались отношения художника и натурщицы, что стало еще более очевидным в следующей сцене, когда он употребил весь свой богатый опыт, чтобы заставить ее принять нужную позу. Он взял ее за руки, уложил на диван, сам приподнял ей ноги, властным шлепком определяя ту грань в пространстве, которую нельзя переходить, и, поправляя на ней лифчик, после нескольких попыток в конце концов добился желаемой степени открытости. В течение всех этих приготовлений он обращался с ней почти с материнской нежностью, лишь изредка, в тех случаях, когда никак не давался искомый эффект, срываясь на резкие, нетерпеливые движения.

      Этот снимок, предназначенный, вероятно, для какого-нибудь кинематографического журнала, неизбежно должен был получиться до ужаса банальным, но у настоящего художника не бывает тривиальных сюжетов. Старый Турнетт, который учил Марсиаля Гора мастерству фотографа, как-то раз высказал эту мысль, а потом, словно заповедь, часто повторял ее. Гор проникся этим наставлением, а с тех пор как увечье вынудило фотографа ограничить себя подобными сюжетами, даже цеплялся за него с каким-то отчаянным упорством, словно за религиозную догму.

      Для Гора с его критическим, придирчивым взглядом, с его быстрыми, ловкими пальцами юная киноактриса играла, конечно, важную роль – однако не большую, чем освещение, диван или ваза с цветами, которую девушка пожелала поставить рядом с собой. Ни разу не отвлекло его от поставленной цели (нужная поза) то трогательное и одновременно соблазнительное зрелище, которое представляла собой лежащая на подушках полуобнаженная девушка со следами недавнего волнения на лице и явно готовая подчиняться всем его желаниям.

      Он