Амулет. Святой. Паж Густава Адольфа. Конрад Мейер

его. Это тоже своего рода точка зрения, и ты по-своему прав.

      Затем насмешливое выражение его лица сменилось глубоко горестным, он обнял Шатильона, поцеловал его и поспешил проститься.

      Советник, странно взволнованный, пожелал остаться один.

      – Оставьте меня, Шадау, – сказал он, пожимая мне руку, – а сегодня вечером, перед сном, зайдите еще раз.

      Сопровождавшая меня Гаспарда в дверях внезапно выхватила у меня дорожный пистолет, еще торчавший у меня за поясом.

      – Оставь лучше, – предостерег я, – он заряжен.

      – Нет, – засмеялась она, закидывая голову, – я оставлю его как залог того, что сегодня вечером ты не опоздаешь к нам!

      И она скрылась с ним в дом.

      Глава VIII

      В моей комнате лежало письмо от моего дяди на бумаге его обычного формата, написанное его знакомым старомодным почерком. Красный оттиск печати с его девизом: «Pelerin et Voyageur»[1] на этот раз вышел чрезмерно большим.

      Я еще держал это послание неоткрытым в руке, когда в комнату, не постучав, ворвался Боккар.

      – Разве ты забыл твое обещание, Шадау? – крикнул он мне.

      – Какое обещание? – хмуро спросил я.

      – Прекрасно! – сказал он с коротким и каким-то искусственным смехом. – Если так пойдет дальше, то ты скоро забудешь твое собственное имя! Накануне твоего отъезда в Орлеан в трактире «Мавр» ты торжественно поклялся мне, что сдержишь обещание и навестишь нашего земляка, капитана Пфифера. Я тогда, по его поручению, пригласил тебя к нему в Лувр, на именины. Сегодня день святого Варфоломея. Правда, у капитана много имен – восемь или десять, но так как среди всех Варфоломей с содранной кожей в его глазах наибольший святой и мученик, то он, как добрый христианин, особенно празднует этот день. Если ты не придешь, он истолкует это как гугенотское упрямство.

      Я припомнил, что Боккар часто приставал ко мне с такими приглашениями, но я всегда откладывал посещение с неделю на неделю. Что я принял приглашение на сегодня, мне не помнилось, но это было возможно.

      – Боккар, – сказал я, – сегодня мне неудобно. Извинись за меня перед Пфифером и оставь меня дома.

      Но он самым странным образом начал уговаривать меня, то шутя и приводя ребяческие доводы, то умоляя и заклиная. В конце концов он вспылил:

      – Что же, так-то ты держишь честное слово?

      И так как я не был уверен, что не дал ему своего слова, то я не смог перенести этого упрека и наконец со страшной неохотой согласился сопровождать его. Я торговался, пока он не обещал, что через час отпустит меня, и мы отправились в Лувр.

      Париж был спокоен. Мы встречали только отдельные группы горожан, шептавшихся о здоровье адмирала.

      Пфифер занимал комнату в первом этаже на большом дворе Лувра. Я изумился, увидев, что его окна были лишь скудно освещены и что вместо веселого праздничного шума стояла гробовая тишина. Когда мы вошли, капитан стоял один посреди комнаты, вооруженный с головы до ног, углубившись в депешу, которую он читал или даже разбирал по слогам, ибо он водил по строчкам указательным

1

«Паломник и странник» (фр.).