Чужая луна. Игорь Болгарин

нет.

      – Скверно! – изрекла старуха и, подумав, добавила: – Сахарю бы где достали. В води его распустить, пущай сосеть. Можно хлебушка нажевать и тоже подсластить. Энто не спасение, но какое-сь время проживет.

      – А дальше что, Авдотья? – взмолился Слащёв. – Помоги. Век не забуду.

      – А мне ничо не надо. Смогла бы, рази отказала б? – и, немного подумав, добавила: – У меня молоко отошло, в аккурат, в вакуацию. Дня четыре назад. Мне б чего горяченького вдоволь поесть, да с хлебушком, може, и возвернулось бы. У меня его много было, на землю сцеживать приходилось.

      – Идем! – тронул Слащёва за рукав механик. – До капитана идем, до Анисима Михайловича. Он добрый, чем-нибудь поделится.

      И уже через час Авдотья в камбузе хлебала флотские щи. Сняв с себя все теплое, она оказалась совсем не старухой, а статной светловолосой молодицей лет тридцати.

      Механик, Слащёв и молоденький кок сидели напротив Авдотьи и смотрели, как она жадно ест. Ее распеленатый малыш лежал рядом с ней на скамейке, что-то сам себе говорил и, поднимая ногу, пытался дотянуть ее до рта.

      – Ты – с хлебушком, с хлебушком, оно сытнее! – участливо подсказывал пароходный кок, подсовывая Авдотье все новые куски хлеба.

      Но Авдотья ела все медленнее, ленивее и, наконец, облизав ложку, отложила ее в сторону.

      – Ты вот что! – сказал кок. – Ты часок походи и возвращайся. Не стесняйся. Я тебе еще макароны по-флотски. Мужик у тебя, слыхал я, тоже флотский?

      – Он – на «Кагуле». При машине. Ему не до нас. У их там начальствие плыветь, строгости.

      – Хоть знает, что ты при эскадре?

      – Сообчала. А передали чи нет – не знаю. Може, думает, у большевиков осталась.

      – Ну, и сидела бы дома, в тепле да сытости. Большевики тебя вряд ли бы тронули, – сказал механик. – А как солнышко бы пригрело, мы тут как тут.

      – Нешто можно так, не по Святому Писанию? – покачала головой Авдотья. – Куды голка, туды й нитка. Так в Библии прописано.

      – Мы ж не надолго. На месяц-два. Горячее бы встретились, – добавил кок.

      – Не, не по-христиански так-то. Нельзя.

      Когда Слащёв собрался уходить к себе наверх, кок налил в металлический судок щей, отрезал увесистый ломоть от буханки.

      – Отнесите своей жинке, извините, не знаю, как вас величать.

      – Да-да, забыл представиться. Слащёв.

      – Как – Слащёв? Тот самый? – удивленно переспросил кок.

      – А что, есть еще другой?

      – Яков Александрович? – кок смотрел на Слащёва широко открытыми глазами, в них светилось восхищение. – Сколько раз слыхал!

      – Полагаю, ничего хорошего?

      – Наоборот! Не знаю, как там у вас, промеж начальства, а промеж солдат… да что вы! Только самые лучшие слова! Как вы под оркестр в атаку ходили, и другое разное!

      – Спасибо на добром слове. И за это, – Слащёв указал глазами на судок и завернутый в тряпицу хлеб. – Это тоже дорогого стоит.

      – Та чего там, ваше превосходительство! Прокормим до Константинополя. Будем надеяться, и дите ваше выживет, станет вам утешением в старости. Я вам для дочки еще сахарку отсыплю.

      Он открыл шкафчик