Я никогда не обещала тебе сад из роз. Джоанн Гринберг

всего у нее в достатке!»

      Доктор Фрид видела, как пациентка кружит и мечется, кружит и мечется от страха. Вскоре ей уже некуда будет бежать, и она, спланировав свое разрушение, вступит в схватку с собой. Доктор посмотрела на Дебору. Что ж, по крайней мере, битва теперь ведется всерьез. От прежней апатии не осталось и следа. Девочка ощутила, как в ней поднимаются надежды, а вместе с ними – возбуждение, не похожее ни на что другое… эхо, доносящееся из таких глубин, где хранятся звуки ее потенциального здоровья. Доктор Фрид сдержала волнение, чтобы его не заметила Дебора и не прокляла себя за упрямые попытки доказать, что этот ее Ир – факт жизни.

      – Короны и соловьи! – язвительно говорила Дебора. – Оставьте себе этот рисунок: будете показывать на лекциях ученой публике. Объяснять, что у душевнобольных не нарушается понятие линейной перспективы.

      – Смотря какой перспективы, – ответила доктор. – Но я охотно возьму его себе: как напоминание, что творчество – это благая и глубокая сила, которая наперекор болезни способна достичь своего подъема и расцвета.

      Сидя у себя в отделении на полу в праздном ожидании Антеррабея, Дебора увидела, как по коридору к ней направляется Карла.

      – Эй, Деб…

      – Карла? Вот уж не думала здесь тебя встретить.

      У Карлы был изнуренный вид.

      – Деб… Сил больше нет закупоривать в себе ненависть. Дай-ка, думаю, поднимусь этажом выше – и смогу орать до хрипоты.

      Переглянувшись, они улыбнулись, понимая, что «четверка» – совсем не «худшее» отделение, а просто самое честное. Другие отделения вынужденно поддерживали «статус» и видимость приличий.

      Когда стоишь на пороге преисподней, для тебя нет никого страшнее дьявола; а когда ты уже в преисподней, дьявол – это просто сосед: никто, ничто и звать никак. В первом и втором отделениях больные шепотом обсуждали свои мелкие симптомы, глотали снотворное и в страхе прислушивались к воплям, а то и к реву агонии или нарастающего отчаяния. Порой женское надзорное отделение раскачивалось, как лодка, но его обитатели были свободны от неуловимых, коварных токов скрытого помешательства.

      Случалось, больные заговаривали между собой о прежней жизни или делились слухами. К этому подталкивал инстинкт единения, рождаемый бездельем и отрезанностью от мира. Теперь их мир, ограниченный стенами больничных корпусов, населяли психи.

      – А раньше где тебя держали?

      – В «Краун-стейт».

      – Джесси тоже там сидела. Я еще по «Конкорду» ее знаю.

      – Ты в «Конкорде» на каком отделении была?

      – На пятом и на восемнадцатом.

      – У меня подруга была на седьмом. Такой, рассказывала, клоповник.

      – Не то слово! Там Хескет заправлял. Психбольным сто очков вперед даст.

      – Хескет?.. – проходившая мимо Элен вздрогнула и очнулась от своего постоянного транса. – Коротышка, худющий такой? Глаза голубые, картавый? Еще голову вот так вздергивал?

      – Он самый.

      – Гаденыш! Избивал меня в «Маунт-Сент-Мэриз». – И пошла