Крестьянская история. Лидия Ананьева

особого рвения к работе не проявляли, но с высоким начальственным положением осваивались быстро, быт свой старались устроить по-барски, заводили жён из местных вдов, ели, пили что хотели, жили за счёт коммуны на широкую ногу. Авторитетом у членов коммуны не пользовались. Пробыв некоторое время, исчезали, жёны оставались. Был всё тот же рабский страх перед властелином. Но, несмотря на это, работать на общее дело люди не торопились. Эквивалента оценки труда не было, работники не получали ни денег, ни продуктов, кто сколько заработал, никто не знал. Пайки выдавались на «едока». Лодыри, кто и раньше-то не любил трудиться, быстро сообразили, что можно прожить за счёт других. А те, кто умел и хотел хорошо работать, тоже были не дураки, на лентяев работать не желали и стали равняться на халявщиков. Но все делали вид, что усердно трудятся, тем паче, если появлялся начальник. Как только он исчезал, Поля Нехорошева предлагала:

      – Давайте, бабы, отдохнём, пока Мусатова нет. (Мусатов был бригадиром.)

      Все прекращали работу и отдыхали. Такая имитация труда. В коммуне всё было общим. Во что одеть, обуть и взрослых, и детей – всё решало правление коммуны. Надо ребёнку обувь – правление решает, что именно выделить: дадут сапоги, значит, весну и осень (летом все ходили босиком) ходи в сапогах, пока не получишь пимы. То же самое с одеждой. Питались все в общей столовой – и взрослые, и дети. От коммунарских харчей младший сын, Егорка, заболел «животом» и умер. Этот жуткий жизненный неуют, физическую и духовную подчинённость, зависимость до мелочей от чужой воли люди переносили тяжело.

      Хатёнка, в которой жила бабушка, теперь уже с четырьмя детьми, вскоре совсем обветшала, развалилась. Обездоленную семью определили в детский дом: мать – стряпухой, детей – на постоянное место жительства, они теперь тоже стали общественными. Детдомовцы называли бабушку тётка Морозиха, так же обращались к родной матери и её дети – она так велела сама, чтобы не бередить сиротские души. Спали порознь, мама с сёстрами – с девочками, брат Прокофий – с мальчиками, стряпуха-мать ночевала на кухне. Детский дом – не дом родной. По вечерам мама и её младший брат Прокофий, взявшись за руки, шли к родному дому, садились у стены и горько-горько плакали, взахлёб, навзрыд. Они не говорили друг другу, о чём каждый из них плачет, но своими маленькими измученными детскими сердечками прекрасно друг друга понимали. Глубокое детское горе, пронзительная боль, безысходная тоска по утраченному отцовскому крову, домашнему очагу, по привычным материнским хлопотам, надёжной отцовской опеке, родным стенам разрывала детские души. Обречённость, незащищённость и обездоленность маленьких человечков вырывалась в детском плаче наружу. Да разве можно найти слова, чтобы выразить эту детскую печаль, объяснить это детское горе? Страшно и жутко признавать теперь, что их, детей, тоже обобществили, они стали детьми казёнными и, стало быть, никому не нужными. Коммуне они были в тягость – их надо было кормить, одевать, обувать, учить. Понимая своими