Сочинения. Том 2. Иду на грозу. Зубр. Даниил Гранин

его Наташа приспособила огурцы жрать, – сказала буфетчица.

      «А вдруг все это было? – подумал Крылов. – Почему она ушла от мужа?»

      – Ну как вы живете-можете? – спросила буфетчица.

      – Замечательно, – сказал Крылов. – Чудесно живу.

      – А она не приехала? Чего ж вы ее с собой не взяли? Ну, я понимаю, ей сюда сейчас неохота. Она небось от счастья все позабыла. Шутка ли, как она тут маялась без вас. Она вам рассказывала?

      – Нет, – сказал Крылов. – Ничего не говорила.

      – И мне тоже. Придет, посидит, Пашку погладит. За соседним столиком потребовали колбасы.

      – Сейчас, – сказала буфетчица, – мне не разорваться. Он сидел, слушал, как лопаются пузырьки в стакане с пивом.

      Буфетчица вернулась.

      – Вы еще зайдете?

      – Нет, – сказал он, – сегодня уеду.

      – Привет ей передавайте.

      – Я далеко уезжаю, – вдруг сказал он и удивился, услышав от себя решение. – В экспедицию.

      – Что это вроде вы невеселый какой?

      – Да нет. Пиво у вас отличное. Я был рад вас повидать. – Он нагнулся, потрепал кота. – Ну, будь здоров, Пашка.

      Он допил пиво и рассчитался.

      – Спасибо вам, до свидания.

      – Приезжайте вместе зимой, – нерешительно сказала буфетчица.

      – Может быть. Может быть.

      Ему еще хотелось выпить пива. Всю дорогу он ощущал сухость во рту.

      Через все небо размахнулся белый пушистый след реактивного самолета. Крылов шел и смотрел на тающий росчерк.

      Обратно он ехал на электричке. Стоял в тамбуре, белый бурун в синем небе давно растаял, но Крылову казалось, что он все еще видит его.

      Если она спустя несколько месяцев решилась на такое, значит, она действительно любила, с самого начала она любила его. Он вспомнил свои письма, и сейчас они показались ему отвратительными. Пустые, холодные, обо всем, о чем угодно, и ни о чем, потому что там не было единственного – он не звал ее. Ну конечно, он считал, что в любую минуту может приехать. А когда последнее письмо вернулось невостребованным, тогда вот началось. Тогда он стал наконец думать. Тогда целыми днями сквозь все он думал и вспоминал. Видел автобус и думал о ней. Пил воду и думал о ней. И не то чтобы думал, а просто представлял ее губы и твердил ее имя.

      Московский поезд уходил вечером, тот же поезд, с той же платформы. Крылов зашел в вагон и стал у окна. Провожающие. Отъезжающие. Чемоданы. У каждого вагона прощаются.

      Поезд тронулся легким толчком, без гудка. Давно уже нет гудков, поезда трогаются незаметно, только легкий толчок. И вдруг к нему отчетливо вернулся тот миг – соскочить, побежать к ней, остаться, плюнув на все и на всех; ему казалось, что тогда он хотел это сделать. Он знал, что надо соскочить, и продолжал стоять.

      Редели прореженные сумерками огни. Их становилось все меньше и меньше. Почему-то вспомнилось детство, лагерь, как вечером строились на линейку. Спуск флага. И горн. Он вспомнил кисловатый металлический вкус мундштука…

      Он прошел в свое купе, достал из кармана «Огонек» и стал читать рассказ. Прочитав,