Под красным солнцем не пересекай границ. Леся Орбак

слышал, что никакой радиации уже нету, – говорит Нано.

      – Тогда зачем мы ходим в масках?

      – Не знаю, – Нано давит пальцем на стекло, оно прогибается наружу прозрачной тугой резиной и тут же возвращается на место. – Может, чтобы все были одинаковые. А зачем ты разговариваешь со своим Богом?

      Пин снова дергает носом.

      – Он спасет мою душу.

      – Тебе так сказали, и ты поверил, – дотянувшись, Нано тычет Пина носком в ребра. – Разуй глаза!

      – Люди прокляты, – говорит Пин.

      И Нано закрывает ладонями уши.

      ***

      Городской госпиталь – жуткое место.

      Пин никогда не видел столько человеческих лиц сразу. Синюшные мешки под глазами, тонкая, едва не прозрачная кожа (чаще – сморщенная, как бумажный мешок), трясущиеся руки. И все так таращатся, будто собираются выскрести из твоей головы самые сокровенные тайны. У Пина настоящих тайн нет. Почти.

      От рыдающей мамы пахнет спиртом и какой-то травой. Это лекарство. Сначала она кричала и била ладонями по стеклянной двери папиной палаты, теперь сидит на кушетке тихо, только иногда всхлипывает (совсем как Швабра после «рисования») и грызет кулак. Из приоткрытого рта по ее подбородку тонкой полоской течет слюна.

      – Не раскисай, парень, – один из приставленных к папиной палате солдат положил огромную ладонь на голову Пина и треплет волосы. – Твоей матери нужна поддержка, поэтому тебе раскисать никак нельзя. Понял?

      Он садится на корточки перед мальчишкой и заглядывает прямо в глаза.

      – Твой отец – герой. Благодаря ему, мы найдем и посадим за решетку еще нескольких подонков из Братства.

      Пину все равно. Сейчас его папа совсем не похож на героя: в этой чистой больничной рубашке, с прозрачными трубками во все стороны, с выбритым затылком, в том месте, где ему раскроили голову.

      Доктора говорят, что папа выживет. Пин не понимает – зачем?

      Маме принесли какие-то бумаги на больничном планшете. Пока она ставит подписи толстой, привязанной к планшету ручкой, старая медсестра говорит на непонятном медицинском языке.

      – Сделайте все возможное, – просит мама.

      Медсестра кивает:

      – Конечно.

      Когда старуха уходит, мама просит Пина подвинуться ближе и обнимает, прижимает лицом к вырезу своей кофты так, что шерстяные ворсинки щекотят ему нос и совсем нечем дышать. Мама плачет тихо и очень горько, Пин и сам бы заплакал, но он держится.

      Он должен быть сильным. Он должен поддержать маму.

      От ее слез волосы на макушке становятся мокрыми, она шепчет: «Все будет хорошо, папа обязательно к нам вернется». Дышать все тяжелее, и Пин отстраняется. Вывернув голову, смотрит в щель от приоткрытой двери, как старая медсестра протыкает папину руку еще одной иглой с длинной трубкой, по которой течет лекарство. Пину совсем не хочется, чтобы папа возвращался.

      – Мам, если Ад на Земле, а после смерти мы попадаем в Рай, почему ты не хочешь отпустить туда папу?

      Из