Черный грифон. Евгений Мисюрин

доле женщину везли продавать седьмой раз.

      – Вот тебе бы сейчас освободиться, – мечтательно проговорил Платон как-то. – То-то радости было бы.

      – Ох, милок, – по старушечьи ответила Подана. – Я, чай, и забыла уж, какова она, воля. Там и еду самому надо добывать, и жильё себе мастерить. А я, старая, привыкла, что за меня всё хозяин решает.

      Платон даже замер от таких слов. Как же так, не рваться на волю, не любить её?

      – Подана, а спроси у Дормидонта про волю? Давно ли он в рабстве?

      – И спрашивать не буду, чего бередить-то? Сама скажу. На неделю дольше тебя в оковах пребывает. В бою его захватили. Раненый был весь, думали и дня не протянет. Да колдун у хазарских купцов оказался хорош, вытянул, можно сказать, с того света. Жаль, зря.

      – Почему зря? – недоуменно переспросил Платон. – Жив же остался.

      – Он же манорский краколец, – сыпала Подана неизвестными словами с таким видом, будто каждому сразу должно быть всё понятно.

      – Кто-кто?

      – Откуда ты прибыл, парень, что ничего не ведаешь? Город такой есть, Кракола, или Карачи, по-ихнему. А в нём крепость – остров Манор. Живут там ярые вои, что ни за что не уйдут на круг рабами. Верят, что свободный после смерти вновь свободным родится, а раб – рабом. Потому и пытался Домидонт бежать, пока мог. Хоть смерть принять, но без ошейника.

      – Ошейника?

      – Так ты и этого не слыхал? Вот продадут нас, каждому его хозяин ошейник наденет. Кому простой, кожаный, а кому и золотой. Как ценить будет.

      В разговорах о мире, в который попал Платон прошла неделя. За это время он многое узнал, и мало, что ему понравилось. Но молодой человек понял главное – при первой оказии из каравана нужно бежать, иначе всю жизнь проведёшь в рабстве.

      Само это понятие для юноши, воспитанного советской, а потом постсоветской школой было достаточно абстрактным, но желание быть свободным вбили ещё на уроках истории, рассказывая о нелёгкой участи крепостных. Поэтому Платон, лишь только освоившись в клетке, внимательно поглядывал, не забудет ли надсмотрщик запереть дверь, не расшатается ли деревянный брус…

      Глава 7

      Неделя пребывания в клетке не прошла для Платона бесследно. Он стал апатичным, двигался мало. Чаще всего сидел, подпирая деревянные брусья решётки спиной, полузакрыв глаза. Даже мысли в голове шевелились вяло, без энтузиазма. А зачем, если вся дальнейшая жизнь будет проходить в ошейнике, как у цепного пса? Туда нельзя, сюда нельзя. Покормили – поел. А если хозяин захочет его за что-то наказать, то может до полусмерти запороть. И неважно, есть за что, или просто настроение плохое.

      Последние мысли оборвались, споткнувшись о внезапно прекратившееся покачивание клетки. Обычно караван двигался весь световой день, останавливаясь только после захода солнца, так что постоянная качка прочно вошла в существование рабов. Точно так же, как это происходит у моряков, привыкающих к волнению до такой степени, что, сойдя в порту, им кажется, будто земля качается.

      Сейчас произошло что-то подобное. Караван остановился, все мужчины,