На краю государевой земли. Валерий Туринов

полуголодную жизнь в осажденном городе.

      «Что за город? – вяло подумал он. – Воры, грабители, сводники… Шиши[6], и те в городе. То появляются, то куда-то исчезают, нутром чуя добычливые места»…

* * *

      Прошло два месяца. Наступил декабрь. На все тот же двор московских приказов из приказного здания вышли трое служилых. Одеждой, грубыми обветренными лицами и свободной размашистой походкой они разительно отличались от массы ловко снующих вокруг мелких приказных людишек. И здесь, на дворе, они остановились, словно для раздумий, что делать дальше.

      Двое из них были наши старые знакомые, Иван Пущин и Тренька Деев.

      Тренька оскалился, широко развел в стороны руки и шумно вздохнул:

      – Ух, ты-ы! А хорошо-то здесь!.. Как же они, окаянные, проводят там всю жизнь? В этих чертовых палатах! Так и помереть недолго!

      Он толкнул плечом стоявшего рядом высокого блондина, третьего их спутника, с чертами лица, наводящими на мысль о нем, как о выходце из западных мест, откуда-то из-за Смоленска.

      – А, Андрюха?

      – Не мрут – как видишь.

      – Только плодятся, – сказал Пущин так, будто расстраивался из-за того, что московские приказы разбухли подьячими.

      – Ну, тебе-то, Иван, грех жаловаться на приказных, – пожурил Тренька его.

      – Тебе тоже, – добродушно проворчал Пущин. – Это же надо – Тренька вышел в атаманы! Нам бы того, – сделал он красноречивый жест, показав, что не прочь был бы выпить. – Сё дело божье. Не так ли, Андрюха? – обернулся он к блондину и уставился на его длинный прямой нос, так и притягивающий взгляд своей изящной формой.

      Андрюшка молча согласно кивнул головой.

      – Ну что, служилые! Теперь домой, в Сургут, а? – спросил Тренька приятелей.

      Пущин, ничего не ответив ему, обвел взглядом приказной двор.

      Приезжая сюда, в Москву, он первым делом приходил на этот двор: по делам службы. И место это было для него самым памятливым, знакомым до мелочей. За многие годы этот двор вроде бы не изменился. И все же он каждый раз, как Иван появлялся в Москве, казался ему новым, необычным. Может быть, причиной тому была пестрая московская жизнь. Она сразу захватывала и не оставляла ни минуты свободного времени. Потом же, далеко в Сибири, когда он вспоминал Москву, то у него в памяти, прежде всего, всплывал этот двор, а в ушах звучал, голосом басовитого дьякона, колокол Ивана Великого.

      За спиной сургутских хлопнула дверь, и во двор, громко ругаясь, вышли два человека.

      – Поразорили поместьице, сучьи дети! – визгливо выкрикнул полный мужчина в собольей шубе, все еще, по-видимому, не остыв от перебранки с дьяками. – Я же говорю ему: то ж мои людишки!..

      – Дал бы подьячему, так сыск взвел бы того же часу, – удивленно развел руками его спутник. – Скуп ты стал, Гаврило Григорьевич, скуп! И попомни, не только дьякам, но и мне не покажешь милости, впредь за тебя докучник не буду.

      – Ладно, ладно, Семен Лукич, сочтемся, – миролюбиво сказал Гаврило Григорьевич, затем вдруг

6

Шишь – лазутчик, соглядатай и переносчик; разбойник.