.

спичка. Держа ее над головой, Баженова прошла к столу, повозилась с лампой, еще несколько раз чиркнув спичками, и комната озарилась тусклым светом.

      – Проходите, – пригласила Баженова и опять, как в конторе, когда она объясняла, что на рейде очень трудно с жильем, прибавила виноватым голосом: – С собранием прямо замоталась я сегодня, еще и помощница моя, Фенечка, меня подвела, загостилась у родителей. Вот и в доме у нас вовсе не прибрано. Даже, стыд какой, стекло у лампы не помыто… Дайте сюда вашу одежку!

      Она помогла ему снять пальто, повесила на гвоздь под пеструю ситцевую занавеску, повернулась – хотела взять с лавки у печи самовар, но Цагеридзе ее остановил.

      – Прошу прощенья, но я сразу хочу объяснить. Мне это очень не нравится: когда дочь так разговаривает со своей матерью, – сказал он негромко, чтобы не услыхала старушка.

      Баженова застыла с расставленными руками. Цагеридзе не видел ее лица, но даже в коротком, гордо-заносчивом и резком движении головы он прочел сердитый ответ: «А вам какое до этого дело?» Однако услышал он другие слова:

      – А мне это, думаете, нравится?

      И сказаны были они с горечью и тоской, так, словно бы вскользь, торопливо, но со сквозящим желанием не открыть лишнего, что было бы верхом грубости – продолжить этот разговор. Цагеридзе молча пожал плечами, сел на табуретку, поближе к печке и, пока Баженова хлопотала с самоваром, стал оглядывать свое случайное жилище.

      Собственно говоря, это была всего лишь одна комната, но печь в ней – добротная русская печь – близ стены стояла так, что в одном закоулке располагалось все кухонное хозяйство, а в другом, позади печи, – получалась как бы спаленка. Цагеридзе видны были спинки близко поставленных одна к другой двух железных коек с натянутыми на них белыми чехлами. Ему подумалось: «Не нашлось ведь такого же уголка и для старухи матери. Той место только на печи, на какой-нибудь ветхой дерюжке. А тут покой молодых. Вон как пышно наряжены постели! Интересно, каков он сам, этот второй обладатель мягкой постели?» Цагеридзе уже заранее почувствовал к нему неприязнь. Не в нем ли причина разлада матери с дочерью?

      Он окинул взглядом комнату: не подскажут ли о характере хозяина чего-нибудь другие предметы? Но странно, ничего мужского Цагеридзе не обнаружил. Тогда особенно внимательно он поискал глазами над тумбочкой, втиснутой в простенок. Вот тут, по правилам, уж обязательно должен бы висеть «его» портрет или хотя бы маленькая фотокарточка. Однако на тумбочке стояли, как обычно у женщин, флакончики, коробочки, гипсовые фигурки, а к стене над тумбочкой были приколоты только цветные открытки, кружевные звездочки и вышитая красным по черному суконная игольница. Цагеридзе припомнилось, как приглашала его Баженова, с какими колебаниями, хотя и пыталась это скрыть. Понятно: она все же побаивалась – не стали бы действительно про нее говорить. А чего бы замужней бояться? Значит, ее слова «я ведь не одинокая» относились вовсе не к мужу, а к матери. Стало быть, и вторая кровать принадлежит все же старушке, которая влезла на печь, только чтобы погреться.

      От этой мысли стало