От великого до смешного. Совершенно эмоциональные и абсолютно пристрастные портреты знаменитых людей. Александр Казакевич

сабли и кинжала —

      Не нашел, —

      Мексиканка убежала

      В озаренный тихий дол.

      Я ж, совсем подобен трупу,

      К утру прибыл в Гваделупу

      И почил

      В сладкой дреме,

      И в истоме,

      В старом доме,

      На соломе

      Набираясь новых сил.

      И во сне меня фламинго

      В Сан-Доминго

      Пригласил.

      Отдадим должное поэту – он никогда не обижался на критику и искренне смеялся над остроумными пародиями на себя.

«Красивому – красивый»

      Индивидуализм – свойство сильных натур. Бальмонт, как яркая и самобытная личность, по определению не мог быть и, главное, жить, как все. Этому мешали не только сильный характер и талант, но и фантастический, доходящий порой до абсурда эгоцентризм. «Это был человек, – писал о нем Бунин, – который всю свою жизнь изнемогал от самовлюбленности». Отправляя Алексею Толстому свою фотографию, Бальмонт надписал с обратной стороны: «Красивому – красивый». Толстой, получив фотографию и прочитав надпись, не нашелся что сказать, фыркнул, сунул фотографию в первую попавшуюся книгу и швырнул ее на шкаф.

      Александр Бенуа в своих воспоминаниях отмечал, что «Бальмонт никогда не бывал естественным». Андрей Белый в книге «Начало века» рассказывает: «Раз он в деревне у С. Полякова полез на сосну: прочитать всем ветрам лепестковый свой стих; закарабкался он до вершины; вдруг, странно вцепившись в ствол, он повис неподвижно, взывая о помощи, перепугавшись высот; за ним лазили; едва спустили; с опасностью для жизни».

      А вот еще пример. Однажды Бальмонт зашел в гости к писателю Борису Зайцеву, жившему неподалеку, на Арбате, и бросил обедающему хозяину гневное обвинение:

      – Вы один едите этот ничтожный суп?

      – Суп неплохой, Константин Дмитриевич, – ответствовал Зайцев. – Попробуйте. Матреша хорошо готовит.

      Получив тарелку супа, Бальмонт вытащил из него вилкой кусок мяса и принялся возить им по белоснежной скатерти. После чего произнес:

      – Я хочу, чтобы вы читали мне вслух Верхарна. Надеюсь, у вас есть он?

      Хозяин покорно поплелся за томиком Верхарна, принялся декламировать. Продолжая пачкать скатерть, Константин Дмитриевич перебил:

      – Вы понимаете то, что читаете? Мне кажется, что нет.

      И удалился.

      Таких историй немало. Это не глупость или стремление выделиться, как может показаться. То – нормальная, но разросшаяся до чудовищных размеров жажда красоты. Красота – тоже наркотик. Поэты и художники – все сплошь «наркоманы». Отсюда и эта театральная экзальтация, ведь так красивее, не правда ли? Свойство излишне драматизировать жизнь присуще всем незрелым, но возвышенным, поэтическим душам. А Бальмонт был поэт. Всегда поэт. И поэтому о самых простых житейских мелочах говорил с поэтическим пафосом и поэтическими образами. Издателя, не заплатившего обещанного гонорара, он называл «убийцей лебедей». Деньги называл «звенящие возможности». Официанту, который отказывался подать ему еще одну бутылку вина («И так уже пять выпили!»), он с возмущением объяснил: «Я слишком Бальмонт, чтобы мне отказывали в вине!»

      Поэту трудно изъясняться простым, «пошлым» языком. Вот и близкие его тоже говорили с ним и о нем превыспренне. Елена, его третья жена, никогда не называла