Жернова. 1918–1953. Книга четвертая. Клетка. Виктор Мануйлов

так, мол, и так, антеллигенты виноваты. Ему прощение, а нам вышка. Или, в лучшем случае, прибавят лет по десяти.

      – Дядько Сидор нэ пидэ! – опять не слишком уверенно произнес Пашка Дедыко.

      – А ты откуда знаешь? – спросил уже Димка Ерофеев и отступил на шаг от Пашки.

      – Вот-вот! – подхватил Каменский, почувствовав поддержку. – Знать мы ничего не можем. Потому что положение наше таково, что, с одной стороны, мы вроде бы на свободе, а с другой, это чистая иллюзия, то есть, говоря простым языком, нам кажется, что мы на свободе и можем поступать так, как нам хочется, – частил Варлам Александрович, в собственных словах продолжая по привычке искать решение и находя в них для начала уверенность в том, что решение придет, надо только не останавливаться, а говорить и говорить, пока само говорение не создаст необходимую комбинацию слов, которая и станет искомым решением.

      – Для начала, я думаю, мои юные друзья, нам надо вернуться в избу, одеться и позавтракать. Еще неизвестно, удастся ли нам это сделать потом, когда рассветет.

      И они потянулись в избушку. Но на пороге Каменский вдруг почувствовал желание облегчить свой мочевой пузырь, остановился, шагнул назад, произнес:

      – Вы идите, а я сейчас…

      – Ку-уды-ы? – вырос перед ним Пашка, оттолкнув Ерофеева, шедшего за ним следом. – Убечь хочешь, антеллигент паршивый? Га? А ну гэть до хаты!

      – Куда ж я побегу? – взвизгнул Каменский. – В подштанниках-то? Ты хоть соображай, что говоришь, щенок сопливый! Молоко на губах не обсохло, а уже туда же: антеллиге-ент! Я в деды тебе гожусь – понимать надо!

      – А-а, ну я… тильки-и, – отступился Пашка, сообразив, что, действительно, не побежит профессор в лагерь или еще куда в одних подштанниках.

      – Ты, мальчишка, думаешь, если бригадир приказал тебе быть за старшего, так это по правилам!? Плошкин твой – убийца, садист, ему жизнь человеческая нипочем! – наступал на растерявшегося Пашку Варлам Александрович. – Он и тебя пристукнет, если ему понадобится. У него за душой ничего святого. А ты – казак! Почтение к старшим и вера в бога – для казака превыше всего! Или забыл, станичник?

      – Та я ничого, – пробормотал Пашка и отступил в сени.

      Когда Каменский, помочившись на замшелый угол избушки, вошел внутрь, там ярко горел светильник, мальчишки и грузин торопливо заканчивали одеваться, на ходу отщипывая от лежащей на столе вареной рыбины кусочки красноватого мяса и суя их себе в рот.

      – Я чего подумал, – заговорил Каменский, едва переступив порог. – Я подумал, что избушку эту жечь не нужно. Что это нам, собственно, даст? Ничего. А на душу – лишний грех… Как ты думаешь, Павел? Ну, зажжем мы ее – дым, поди, на десять верст виден будет. Плошкин-то не подумал второпях, а нам теперь над каждым своим шагом задумываться надо. И крепко задумываться. Тайга – это тебе не кубанские степи да левады. Бывал я на Кубани, знаю. Тайга… Тут якуту раздолье, он к ней привык, а нам, особенно городским жителям, это смерть. Вот ты, Дмитрий, часто в лесу бывал на свободе?