Театр начинается с выстрела. Марина Серова

несвежей простыней, был точно в фокусе. Выйдя из склада и заперев за нами дверь, Александра Федоровна со скамеечкой в качестве вещественного доказательства чистоты своих помыслов и деяний отправилась возвращать Степанычу ключ, а я поднялась к костюмерной и ждала ее там. У вернувшейся Ковалевой глаза от любопытства горели, как два прожектора.

      – Женька! Еще и ты мне нервы мотать будешь? – с ходу начала она. – А ну рассказывай, что ты натворила и чем это нам поможет!

      Я задумалась, как бы подоходчивее объяснить технически отсталому человеку, что и для чего я сделала, но, увидев, что она уже наладилась дать мне подзатыльник, быстро ответила:

      – Александра Федоровна! Камера запишет все, что будет происходить на складе, а мы потом сможем это посмотреть.

      – Эта крохотулька? – недоверчиво спросила она, и я кивнула. – А если у нее батарейка сядет?

      Тяжко вздохнув, я стала объяснять ей принцип работы камеры. Вряд ли она поняла из моих слов хотя бы десятую часть, но благоразумно не стала углубляться в технические тонкости, решив, что тогда запутается еще больше.

      – Скажи, что мы в результате получим? – потребовала она.

      – Увидите! – многообещающе заявила я и не только успела увернуться от подзатыльника, но и перехватить ее руку, а то она ударилась бы о стеллаж, возле которого я сидела. – Ждать-то немного осталось, потерпите! – попросила я гневно сопевшую костюмершу.

      – Стара я стала, – с горечью произнесла она. – А ведь я раньше мух так ловила, и ни одна от меня не ускользнула.

      – Да вы и сейчас хоть куда. Просто у меня класс ускользания выше, чем у мух, – попыталась я утешить ее.

      – Паршивка! – уже беззлобно буркнула она и, посмотрев на часы, сказала: – Обычно в это время Димка с Дашкой развлекаться ходят. Пошли-ка мы вниз. Анечка, наверное, уже у себя или вот-вот подойдет.

      – Только вы ей ничего не говорите – не стоит ей знать, что мы сделали, – попросила я.

      – И как я, недогадливая, столько лет на свете прожила? – съязвила она.

      Ковалева оказалась права – Анна была уже в своей гримерке. Она сидела на диване с закрытыми глазами, сброшенные туфли валялись рядом, а ноги она положила на придвинутый стул. И, к величайшему моему удивлению, она курила, поставив пепельницу рядом с собой.

      – Сейчас я тебе пустырничек дам, – засуетилась костюмерша.

      – Не надо, я уже выпила, – тихо ответила Ермакова.

      – Может, лучше корвалол? – шепотом спросила я у Ковалевой. – Я мигом сгоняю в аптеку.

      – Я его не принимаю, там бром, – услышала меня Анна и попросила: – Сашенька, сделай мне лучше чаю.

      Ковалева хлопотала вокруг нее, а я сидела в сторонке, глядя на осунувшееся лицо Ермаковой, и думала о том, что ей ведь вечером еще и спектакль играть. Это какие же нечеловеческие моральные и физические силы надо иметь, чтобы жить в таком напряжении, когда на тебя со всех сторон неприятности валятся? В театре – Воронцов, вне театра – Тихонов! Эдак ее