Благословение и проклятие инстинкта творчества. Евгений Мансуров

необычной красотой и своими странными манерами. Её знаменитая лорнетка, которая бесцеремонно пускалась в ход, особенно если «жертвой» был новичок, стала настоящей притчей во языцех… Вот Гиппиус, откинувшись в свободной позе, подносит свой лорнет и пристально разглядывает новое лицо. Молчание. Пауза. И вдруг: «А знаете, я ведь читала Ваш рассказ…» – и снова пауза, и оторопь «героя» – что будет дальше?.. В этом, конечно, была игра. Но почему-то кажется, что это была игра искренняя. Что она действительно читала всё. И ей действительно было интересно всматриваться в эти лица…» (из эссе М. Кореневой о З. Гиппиус, Россия, 2009 г.);

      • «Между нею самой и тем, что она говорила и писала, между нею самой и её нарочитым литературным обликом было резкое внутреннее несоответствие. Она хотела казаться тем, чем в действительности не была. Она, прежде всего, хотела именно казаться. Помимо редкой душевной прихотливости тут сыграли роль веяния времени, стиль и склад эпохи, когда чуть ли не все принимали позы, а она этим веяниям не только поддавалась, но в большой мере сама их создавала… Она хотела казаться проницательнее всех на свете, и постоянной формой её речи был вопрос: «А что, если?..» А что, если дважды два не четыре, а сорок семь, а что, если Волга впадает не в Каспийское море, а в Индийский океан? Это была игра, но с этой игрой она свыклась и на ней построила свою репутацию человека, который видит и догадываемся о том, что для обыкновенных смертных недоступно…» (из воспоминаний Г. Адамовича «Зинаида Гиппиус», российск. изд. 2009 г.).

      «Сама себе Зинаида Гиппиус нравилась безусловно и этого не скрывала, – вспоминает поэт «Серебряного века» Сергей Маковский, переходя к внешним проявлениям оригинальности хозяйки литературного салона. – Её давила мысль о своей исключительности, избранности, о праве не подчиняться навыкам простых смертных… И одевалась она не так, как было в обычае писательских кругов, и не так, как одевались «в свете» – очень по-своему, с явным намерением быть замеченной…» (из книги «На Парнасе «Серебряного века», Франция, 1962 г.).

      Но что значит по-своему, если не так, как «собратья по перу», и не так, как блестящие модели из «высшего света»? Из того выбора, что может предложить «общество большинства», остаются только оригиналы «уличного дна», чью участь разделили-таки некоторые художники-творцы, или уж что-то совсем несусветное, действительно запоминающееся надолго, но выходящее из ряда вон! Оно и запоминается, если «веку абсурда» бросает вызов реформатор с «демоническим» обликом, ходящий, говорящий и одевающийся, как визитёр из другого измерения. Изощрённые эстеты хотели бы создать стиль «неуловимейшей, оранжерейной, изысканной атмосферы». Но почему-то прежде в памяти воскресают образы «пряного, земного» – Робинзона Крузо, пирата дальних южных морей, вампира, вышедшего из преисподней, призрака смерти «в одежде гильотинированного»!

      Абсурд, предопределённый логикой реальных событий, или логика художественного вымысла, доведённая