Разрушь меня. Разгадай меня. Зажги меня (сборник). Тахира Мафи

меня никто не дотрагивался двести шестьдесят четыре дня.

      Порой казалось, что одиночество во мне вот-вот взорвется, выдавившись через кожу, и я не знала, поможет ли мне плач, крики или истерический смех. Иногда я так отчаянно хотела к кому-нибудь прикоснуться и, в свою очередь, ощутить прикосновение, что почти не сомневалась – вот-вот я попаду в альтернативную вселенную, где меня никто не найдет.

      Это уже перестало казаться невозможным.

      Я кричала много лет, но никто меня не слышал.

      – Ты что, есть не хочешь? – говорит сокамерник тише и с ноткой волнения.

      – Я умираю с голоду двести шестьдесят четыре дня. Нет. – Сорвавшееся с губ слово не громче дыхания. Я обернулась – я не должна была оборачиваться, но обернулась. Он внимательно смотрит на меня. Изучает. Губы приоткрылись, руки растерянно повисли, глаза с длинными ресницами в замешательстве моргают.

      Меня будто ударили под ложечку.

      Его глаза. Что-то в его глазах.

      Это не он, не он, не он, не он, не он…

      Я отодвинула от себя тот мир, заперла его, с огромным трудом повернув ключ.

      Тьма спрятала меня в своих складках.

      – Эй…

      Резко открываю глаза. Словно от двух разбитых окон, рот наполнился стеклом.

      – Что с тобой? – Он силится говорить безразлично, но сквозь напускное равнодушие в голосе слышится тревога.

      Ничего.

      Сосредоточиваюсь на прозрачном квадрате, вбитом между мной и свободой. Я хочу размозжить этот бетонный мир, чтобы и памяти о нем не осталось. Я хочу быть больше, лучше, сильнее.

      Я хочу быть злой, злой, злой.

      Я хочу стать птицей, которая улетит отсюда.

      – Что ты пишешь? – спрашивает сокамерник. – Почему не отвечаешь? – Он слишком близко, слишком близко, слишком близко.

      Собственную словесную блевотину.

      Жалкая ручка служит мне пищеводом.

      А мятый листок унитазом.

      Никто никогда не подходил ко мне так близко.

      Сквозь зубы всасываю воздух и жду, пока он отойдет, как все остальные в моей жизни. Не отрываю глаза от окна, от обещания еще возможного чуда. От обещания чего-то большего, лучшего, оправдания безумия, зреющего во мне, объяснения моей неспособности сделать хоть что-нибудь, не разрушив, не испортив. Сегодня я увижу птицу. Она будет белой, с золотой макушкой вроде короны. Она пролетит мимо окна. Сегодня я увижу птицу. Она…

      – Эй…

      – Не касайся меня, – шепчу я. Лгу, скрывая от него, что жажду прикосновений. Пожалуйста, трогай меня, хочется мне сказать.

      Но когда ко мне прикасаются люди, происходит… всякое. Странное. Скверное.

      Смертельное.

      Я не помню тепла объятий. Руки болят от неизбежного льда изоляции. Собственная мать не могла держать меня на руках. Отец не мог согреть мои ледяные руки. Я жила в мире пустоты.

      Привет.

      Мир.

      Ты меня забудешь.

      Тук-тук.

      Сокамерник