Могила Ленина. Последние дни советской империи. Дэвид Ремник

угольных шахтах в 1989 году кемеровские шахтеры предложили мне поглядеть в поле за забором, где стояло несколько приземистых построек. “Видите вон те низенькие здания, слева от коров? – спросили меня. – Это бараки”. В действующей тюрьме под Пермью я пил чай с печеньем у начальника тюрьмы. В свое время он похоронил нескольких диссидентов, теперь подумывал о пенсии. Было время, когда вся страна была частью лагерной системы – архипелага ГУЛаг, по определению Солженицына, – и не нужно было далеко ехать, чтобы в этом убедиться. Как-то вечером я зашел на чай к одному старику, который жил на Ленинском проспекте, поблизости от моей московской квартиры.

      – Для меня всегда было честью жить здесь, – сказал он мне.

      У него была однокомнатная квартира, отопление не работало, а трубы протекали.

      Какая может быть честь здесь жить, спросил я.

      – Эту развалюху строил Солженицын, – ответил дед, сверкнув золотыми коронками. – Он был в бригаде зэков, строивших дом.

      Каждая из таких встреч живо напоминала мне о моей связи с этими краями и о том, что мне повезло родиться не здесь. Оба моих деда, Алекс и Бен, родились примерно в одно время в похожих деревеньках, утопавших в грязи, только Алекс – под Вильно (ныне Вильнюс), а Бен – под Киевом. Насколько я знаю, обеих деревень уже не существует. Оба деда мало что помнили, да и не хотели помнить о своем детстве в Российской империи. В старости обоих поражала тяга молодых к “корням”. У них ностальгии не было. Им повезло, что они вырвались оттуда. Когда до них дошли слухи о погромах, они бежали из России: пешком, верхом на лошади, по железной дороге и, наконец, морем. Они приплыли в Касл-Гарден и на остров Эллис[12]. Алекс продавал в Нью-Йорке “аксессуары”: застежки, нейлоновые чулки, шпильки для волос; его лавочка находилась на углу Принс-стрит и Бродвея. Бен работал продавцом в магазинах одежды в городе Патерсон, штат Нью-Джерси. Когда я в старшей школе начал изучать русский, оба моих деда с вежливым любопытством улыбнулись – и только. Они знали по-русски слов семь или восемь, и это было все. Для них Россия была чем-то вроде горящего дома, из которого им удалось выбраться посреди ночи. Перед своим отъездом в Россию я слетал в Майами-Бич. Деду Бену удалось сменять свой дом в Патерсоне на небольшую комнату с видом на Атлантический океан и “скорой помощью” в соседнем гараже, на первом этаже. Ему было сто лет. Когда я сказал ему, что собираюсь три или четыре года прожить в Москве, он ответил: “Ты с ума сошел. Мы едва ноги оттуда унесли, а ты, мешуга[13], хочешь вернуться”.

      Родные моей жены отнеслись к нашему отъезду в Москву с еще большей опаской. И у них были на то основания. Их бегство из России вышло не таким удачным. Дед моей Эстер, Симон, родом из Белоруссии, был известным раввином. Получив место в Польше, он женился на Нехаме. Ее предками были семь поколений раввинов; собственно, ее девичья фамилия, Робинсон, и значила “сын раввинов”. Затем Симон вернулся в Белоруссию: там он был и раввином, и преподавателем философии в гимназии. В

12

Два пропускных пункта для иммигрантов в США.

13

Мешуга (משוגע) – безумец (ивр.).